В один из дней и ко мне пришла радость: сразу три письма от Полины. Все они начинаются одними и теми же словами: «Дорогой Сереженька!»

О чем пишет Полина? Сначала она жалуется на то, что редко ей пишу, потом извиняет меня, зная, как я занят и чем. А после всего этого о своих делах. Дел у нее, конечно, много. Детский дом разрастается. Детишек уже больше сотни...

Конечно, такие письма можно написать и брату, и дяде, и просто хорошему знакомому. Наверное, я и есть для Полины просто хороший знакомый. Ни одного слова про любовь, про чувства. Ведь я же ей писал про это!

Нет, очевидно, Полина решила твердо держаться своего правила: не связывать себя, инвалида, со мной. Вот потому и письма пишет такие. Эх, Кочерин, Кочерин!

Поздно вечером к нам наведывается младший лейтенант Кузнецов. У него главный вопрос сейчас — политработа с пополнением.

Иван Иванович интересуется, кто в отделении кроме меня беседует по политическим вопросам с новичками, причем со всеми, а не только с теми четырьмя. Оказывается — никто.

— Плохо, Кочерин, плохо. Возьми, к примеру, Куклева. Ведь меньше года назад он еще работал в колхозе бригадиром. Ему есть что рассказать о том, как трудятся в тылу наши старики, женщины да подростки. Не думай, Сережа, что политработу на фронте должны вести лишь командиры да политработники. Это дело многих людей. В том числе и таких, как Сивков и Куклев. Они не просто рядовые бойцы, они фронтовики. Им и карты в руки.

К моему немалому удивлению, скромный и молчаливый Куклев охотно согласился раз-другой рассказать новичкам о своем колхозе.

Но сделать это ему не пришлось. Ночью мы быстро снялись с позиции, а утром уже были на Земландском полуострове, километрах в двадцати западнее, сменив ранее стоявшую здесь гвардейскую стрелковую дивизию. Сразу же беремся за лопаты, начинаем совершенствовать оборону. Но было уже поздно...

В «Истории Великой Отечественной войны» записано:

Этот первый удар пришелся по нашей дивизии. Трое суток мы отражали яростные атаки противника, начавшиеся мощной артиллерийской подготовкой.

Наше отделение она застала в маленьком бетонированном подвальчике одиноко стоявшего на опушке леса домика.

При первых же разрывах снарядов я скомандовал Сивкову и Куклеву: «К бою», выскочил в неглубокую, заметенную снегом траншею, но тут же юркнул обратно, в подвал: находиться снаружи было просто невозможно. Правда, одного тяжелого снаряда хватило бы, чтобы превратить наше укрытие в груду кирпича, черепицы и досок. Но все-таки это было укрытие.

На этот раз немцы нас провели. Артиллерийская подготовка еще не кончилась, а их танки уже прорвались через наш передний край.

От наседавших гитлеровцев мы отбились гранатами, а потом спешно отошли к лесу, огрызаясь короткими автоматными очередями.

На опушке мы задержали вражеских автоматчиков, но вскоре получили приказ командира взвода отойти на линию огневых позиций противотанковых орудий, сумевших остановить вражеские танки.

Бой длился трое суток. Мы, солдаты, не знали, что такой же удар противник нанес из Кенигсберга на запад, в сторону Фишхаузена, что ему удалось пробить коридор от одной группировки к другой и что наша поредевшая дивизия находится в окружении.

Рассвет 22 февраля застает нас в старинном двухэтажном пакгаузе, невдалеке от берега залива Фриш-Гаф, по которому проходит морской канал в Кенигсберг.

Здесь, в пакгаузе, сосредоточился весь батальон — человек двадцать во главе с младшим лейтенантом Гусевым. С нами же находится и майор Полонский. Ночью при отходе сюда, к пакгаузу, он был ранен автоматной очередью в ноги и в командование батальоном по его приказу вступил Гусев, младший по званию и самый старший по возрасту из оставшихся в строю офицеров.

В пакгаузе есть огромный без единого окна подвал, «комендантом» которого Гусев назначил меня. На каждом этаже есть свой «комендант», отвечающий за его охрану и оборону.

К нам только что прорвалась через немецкую пехоту группа артиллеристов из полка нашей дивизии во главе со старшиной, оказавшимся командиром взвода боепитания. В их числе и мой давний знакомый Сашка Маслов.

— Все полегли у пушек, — сказал он мне, окидывая взглядом свою крохотную группку. — Это все, что осталось от дивизиона. Танки как раз напоролись на нас.

Да, видно, туго пришлось артиллеристам, если даже неунывающий Сашка сегодня скис и не пытается веселить нас какой-либо очередной выдумкой.

— А пушки? — спросил я, мысленно представляя положение, в котором оказались артиллеристы.

— Что пушки? Они уже на второй день окружения без снарядов остались. Расстреляли их немцы, либо гусеницами подавили. Слышь, пехота, пожевать ничего нет?

— У тебя вечно одна песня.

На Сашкино счастье (и на мое, конечно) к нам вскоре при активной поддержке огнем из пакгауза пробивается еще одна группа. И совсем необычная: старик — немец, девушка, командир хозвзвода батальона и с ним двое солдат-ездовых с мешками за спиной, В них оказались сыр и сухари.

Старика немца и девушку, оказавшуюся русской, из Смоленской области, в подвал приводит Сивков.

— Вот, товарищ майор, — докладывает Алексей Полонскому, — командир хозвзвода приказал к вам доставить.

— Кто они такие?

— Не знаю, товарищ майор. Обоих обыскал. У старика ничего нет, а она вот не дается...

— Тебя как зовут? — спрашивает Полонский.

— Лиза, товарищ командир.

— Какой он тебе «товарищ»? — нарушая субординацию, вмешивается в разговор Сивков.

— Господин майор, — вдруг обращается к комбату немец, — имею честь вам, как представителю власти, свидетельствовать, что я знаю фройлен Лизу, она достойная гражданка своей страны, в Германию ее вывезли насильно.

Вот тебе на! Слова старика, говорящего так чисто по-русски, заставляют нас от удивления замолчать. Все, как по команде, поворачиваются и недоуменно смотрят на немца.

Первым нарушает невольную паузу майор.

— Приятно слышать. Но позвольте в свою очередь спросить: кто вы и где вы изучали наш язык?

— Меня зовут Йорген Кнапке. Я экономист. Родился у вас, в России, в Петербурге, в семье советника правления Русско-Азиатского банка. В четырнадцатом году вместе с отцом, сестрой и мачехой выехал в Германию и в том же году был мобилизован в армию Кайзера. Через три года опять оказался на территории России. Пожалуй, этого достаточно, господин майор? По убеждениям я пацифист и за отказ явиться на мобилизационный пункт был посажен нацистами в концлагерь. Около года назад меня освободили из-за резкого ухудшения здоровья.

— Ну, дела! — майор приподнимается с кушетки, на которой лежит, с любопытством смотрит на немца. — Получается, что мы земляки, господин Кнапке. Я тоже родился в Петербурге, но значительно позже вас. И всю жизнь вплоть до войны прожил там. Да вы садитесь, господин Кнапке. Кочерин, подай ему стул.

Я не успел выполнить это приказание комбата. Здание внезапно вздрагивает от фундамента до конька крыши, наверху рвутся снаряды, и на лестнице, ведущей в подвал, показывается Гусев.

— Началось, товарищ майор.

— Всем, кроме дежурных наблюдателей, в подвал.

— Слушаюсь! — Гусев быстро взбегает по лестнице, и вскоре в подвале появляются все, кто еще способен держать в руках оружие. Гусев приходит последним, садится на ступеньку, ставит автомат между колен и достает кисет. Он курит только махорку.