Сколько раз я замечал это: когда противник звереет, осыпая нас снарядами, младший лейтенант не жмется куда-либо в уголок, не ложится на дно траншеи или на пол, а садится ближе к выходу и обязательно достает кожаный кисет.

Подвал с кирпичным полом огромен, едва ли не с футбольное поле, но мы занимаем лишь один его угол, тот, что ближе к выходу.

Я сижу на ящике слева от Гусева и опять смотрю на него. Младший лейтенант, ссутулившись, делает глубокие затяжки. Если бы не грохот, я бы, наверное, слышал как потрескивает в козьей ножке махорка.

Идет четвертый год, как немцы бросают в нашего младшего лейтенанта снаряды, мины, бомбы, пули, катят на него танки, самоходки. Все хотят убить его, а он, командир пехотного взвода, все жив, все не поддается, не сгибается. Он лишь ссутулился под колоссальной тяжестью войны.

Рядом со мной на полу у стены сидят Кнапке и Лиза. Что за пара? Ничего не понимаю. И все-таки к Лизе я испытываю какое-то трудно объяснимое уважение.

Подвал гудит и гудит, как будто наверху катают огромные каменные шары. Иногда раздается особенно сильный грохот. Мы догадываемся, что это обвалились кирпичи из стены, пробитой насквозь снарядом. Бьют осколочно-фугасными. Если бы у них были бетонобойные, нам бы пришлось кисло и в подвале. Тот имеет взрыватель, срабатывающий не сразу. Тому надо сначала «забраться» поглубже в кирпич или бетон, а уж потом он рванет.

Смотрю на Лизу. И только сейчас замечаю, как она красива. Глаза прикрыты мохнатыми ресницами, брови вразлет до самых висков.

Трогаю ее за плечо.

— Не боишься, Лиза.

— Я уже ничего не боюсь, — отвечает она с нотками строгости в голосе, но взгляд у нее теплеет. Очевидно, ее радует то, что первый раз задали вопрос, не относящийся к факту ее появления здесь, в подвале.

В проеме двери появляется Куклев.

— Товарищ младший лейтенант, идут!

Гусев бросает окурок, смотрит на комбата, как бы спрашивая его согласия, но майор ничего не говорит, и тогда он командует:

— Всем наверх! Раненым и гражданским лицам, — младший лейтенант бросает взгляд на Кнапке и Лизу, — оставаться здесь!

Гремя ботинками и сапогами по бетону лестницы, мы выскакиваем наверх. По приказу Гусева я занимаю позицию у окна, вблизи входа в подвал. Рядом со мной Сивков. Мы с ним отвечаем за жизнь майора. Так приказал Гусев. Когда будем прорываться через кольцо окружения, мы должны вынести комбата на плащ-палатке. Об этой задаче пока знаем мы трое.

Немцы атакуют нас со стороны шоссе, находящегося метрах в ста от пакгауза. Только теперь, днем, можно по-настоящему оценить выгодное тактическое положение пакгауза: пока мы его занимаем, ни одна живая душа не пройдет по шоссе, связывающее здесь Кенигсберг с портом Пиллау. Конечно, мы не представляем опасности для танков и бронетранспортеров, но танков здесь нет, они прорвались на восток и ведут бой с нашими частями там, на внешнем фронте окружения.

В атаку движутся автоматчики. Сколько их? До роты будет. Они идут по снегу, не открывая огня. Немного поодаль, за шоссе, я вижу крупнокалиберные пулеметы. Эти штуки опасные, тем более что могут поддерживать свою пехоту, не боясь поразить ее, вплоть до рукопашной у обеих дверей и в проемах стен. Как-никак, а мы находимся гораздо выше атакующих, особенно те, что на втором этаже.

Первыми бьют оба наших ручных пулемета и тут же замолкают под огнем вражеских крупнокалиберных.

— Не стрелять! — Голос младшего лейтенанта доносится со второго этажа. — Подпустить на пятьдесят метров.

«Правильно, товарищ младший лейтенант, правильно, — мысленно одобряю я решение командира. — Самое время спуститься на первый этаж. Фашистские пулеметчики побоятся стрелять по нему, когда их пехота подойдет вплотную к пакгаузу».

Но Гусев принял иное решение: не снял людей со второго этажа. И правильно сделал! Когда немцы приблизились, именно оттуда, со второго этажа, в них полетели наши гранаты, а мы открыли огонь из автоматов с близкого расстояния. Даже меньше пятидесяти метров. Я сам отлично видел лица солдат в шинелях и касках, по которым стрелял.

Атаку мы отбили довольно быстро. И с большими потерями для противника, атаковавшего нас, хотя смело, но глупо.

Потом мы узнаем, что это были курсанты пиллауской школы офицеров подводного флота, не имевшие ни малейшего представления о тактике ведения пехотного боя.

Рядом со мной, у соседнего окна, глядя на отступавших гитлеровцев, стояла Лиза.

— Ты зачем здесь?

— А вдруг кого-нибудь ранит. Я вижу, у вас перевязывать некому.

— Да, некому. Теперь уже некому...

Нашей Платовой в живых уже нет. Ее труп лежит там же, в подвале, в дальнем углу, завернутый в плащ-палатку.

Батальонного доктора убило пулей ночью, когда мы переносили майора через шоссе. Убило, как говорят, наповал.

Мы оттащили девушку с шоссе в канаву, забросали снегом, а сами сделали последний рывок сюда, к пакгаузу, и после короткого боя с какими-то вражескими тыловиками, успевшими здесь обосноваться, захватили его.

Мы с Сивковым внесли майора в подвал, положили на ободранную с торчащими пружинами кушетку, после чего вдруг Алексей исчез.

Он вернулся минут через двадцать, неся на спине мертвую Платову. Шинель и руки Алексея были в крови, на шее болтались автомат и санитарная сумка, на смятый солдатский погон падали густые темно-русые волосы лейтенанта медслужбы.

— Вот, принес, — сказал он Гусеву, осторожно опуская погибшую на каменный пол, — чтобы, значит, не надругались над мертвой.

— Спасибо тебе, Сивков, от всех нас спасибо. — Младший лейтенант снял каску, шапку и неожиданно поклонился Алексею. Поклонился неумело, как-то боком, не глядя на растерянное лицо своего солдата. — Отнеси ее пока в подвал, потом похороним.

Лиза не знает про Платову. Наверное, нужно сказать. Я подхожу к ней.

— Там, в подвале, в дальнем углу лежит убитая в бою девушка. Наш фельдшер. Она всех перевязывала...

— Чего же ее так, в угол? Похоронили бы.

— Некогда было. Похороним ночью... Скажи, а кто этот немец с тобой?

— Дядя Йорген? Ой, он очень хороший. Все время за нас, русских, перед хозяйкой завода (она его сестра) заступался, помогал больным. Как из концлагеря его выпустили, хозяйка к себе на сыроваренный завод на работу взяла. Счетоводом или кем-то еще, а била его при всех плеткой.

— А куда вы с ним шли?

— Как куда? К своим. И дядя Йорген говорил: «Пойдем к нашим». Мы были не одни, да потом все по лесу разбежались, когда фашисты наступать на вас стали. Ну а мы с дядей Йоргеном не оставили друг друга и вышли ночью на вашу кухню, потом сюда.

— Так хороший, говоришь, немец, этот Йорген?

— Очень. Добрый, хоть немножко и чудной. Скажите своему командиру, что он хорошо местность здесь знает.

— Скажем, Лиза, скажем...

Затишье продолжается недолго. Над головами снова начинает грохотать. У лестницы толпятся солдаты. Младший лейтенант Гусев и трое офицеров стоят у кушетки комбата, о чем-то советуются с ним.

Гремит все сильнее и сильнее. Каждый взрыв тяжелого снаряда похож на удар многотонного молота, но метровые старинной кладки стены не рушатся, в них лишь появляются все новые и новые прорехи.

Мы опять сидим на корточках вдоль стен подвала, сжимая коленями автоматы и карабины, пряча подбородки и носы в воротники шинелей. Йорген Кнапке сидит вместе с нами. На его лице — невозмутимое спокойствие. То ли он и в самом деле не боится, то ли умеет скрывать свой страх — не знаю, но сидит спокойно, и ни один мускул не двигается на его, похожем на маску, лице.

На этот раз Гусев не дожидается докладов наблюдателей. Чутьем угадав, что артподготовка противника кончается, он надевает каску и командует всем:

— За мной!

Один за другим выскакиваем из подвала и разбегаемся по своим местам. Немцы бьют из крупнокалиберных по обоим этажам. Звенят остатки стекол, сыплется штукатурка, мелкая щепка, срезанная пулями с оконных рам.

Со второго этажа слышится чей-то голос: