Ерохин… какое-то непонятное чувство исподволь овладело им, какие-то столь же невольные, догадки и размышления. Да, скорее всего, всю войну отсидевший в тылу, как какой-нибудь «бронированный» ценный специалист, мордатый не проливал кровь советских солдат, а тот однорукий, скорее всего, проливал. Но им сейчас овладела не эта мысль, а то, что типичная тыловая крыса избивает инвалида-фронтовика, хочет в наглую овладеть мешком, который должен с ним разделить. Тем временем, получив уже множество ударов однорукий едва держался на ногах, а мордатый перестав бить уже двумя руками почти вырывал мешок… Ерохин словно сбросив созерцательное оцепенение, хрипло на всю площадь скомандовал:

            - Прекратить!- Обернувшись к автоматчикам, он приказал уже им.- Мешок забрать, а этого однорукого сюда.

            Безмолвно взиравшая на все это очередь, стала негромко переговариваться. Зрители-интенданты тут же, изображая служебное рвение, кинулись разнимать дерущихся. Причем, мордатого просто оттолкнули, а избитому однорукому заломили его единственную руку и таким образом передали подоспевшим автоматчикам. Тут из очереди вдруг выскочила немка, обычная для того времени немка, худая, обносившаяся, на вид где-то лет тридцати пяти, но видимо она выглядела старше своего истинного возраста. Она подбежала к машине и со слезами на глазах стала причитать, обращаясь к Ерохину:

            - Herr Ofizier! Mein Mann ist nein Faschist. Er dient an SS nicht. Er ist eine invalide! Herr Ofizier…

            По всей видимости, это была жена однорукого, но в очереди они стояли порознь, не показывая, что одна семья и таким образом рассчитывали получить больше продуктов. Такие вещи жестко пресекались и виновные жестоко наказывались, но… Но немцы уже поняли, что русский порядок, это далеко не немецкий порядок и подобный обман в девяти случаев из десяти вряд ли раскроют. Жена однорукого продолжала молча стоять в очереди и когда ее мужа начали бить за мешок крупы, боясь и место потерять и того, что их обман может раскрыться. Но когда его скрутили и повели к коменданту, а мордатый вслед начал орать, что это эсесовец, которого надо расстрелять… Тут она уже не выдержала. Ерохин внешне остался равнодушен к мольбам женщины, хоть его уровень знания немецкого языка позволял ему понять, что именно она кричала.

            Однорукого посадили на заднее сиденье между автоматчиками, после чего комендант приказал ехать… назад в комендатуру. Увиденное почему-то вызвало у Юрия столько внутренних эмоций и размышлений, что он решил отменить посещение подстанции. Однорукий сидел молча, сутулясь и утирая носовым платком разбитые нос и губы. Его тусклый взгляд выражал полную обреченность – по всему он готовился к самому худшему…

            В своем кабинете Ерохин приказал оставить его одного с немцем. Один из автоматчиков удивленно осведомился:

            - Товарищ капитан, как же можно вам с ним одному? Ведь это явно недобитый фашист.

            - Вы же его обыскали?... Обыскали, оружия у него нет. Так чего же мне боятся? Подождите в коридоре, я его лично допрошу.

            Когда автоматчики вышли, Юрий указал немцу на стул для посетителей:         

     - Setzen sie sich.

            Однорукий облизал запекшиеся от крови губы и осторожно присел на край стула… Не сразу наладился контакт. Немец явно не мог понять, чего от него хочет русский комендант. Ко всему мешало поверхностное знание немецкого Ерохиным. Немец, наконец, сообразил, что комендант желает услышать нечто вроде его военной биографии. Он видимо решил, что причина такого интереса в том, что кричал тот мордатый, называя его эсесовцем. И однорукий начал быстро и не очень внятно, потому что у него по-прежнему кровоточили губы, говорить… Видя, что комендант плохо его понимает, он заговорил медленнее и даже стал использовать русские слова и словосочетания. Он примерно в той же степени, что Ерохин немецким, владел русским языком, на, так называемом фронтовом уровне. Ерохин не хотел привлекать штатного переводчика комендатуры, он вообще не хотел, чтобы кто-то стал свидетелем его разговора с этим одноруким немцем.

            Частично по-немецки, частично по-русски однорукий рассказал всю историю своего участия в войне, особо оговаривая, что никогда не был членом нацистской партии, что воевал все время в составе Вермахта, что… Воевать он начал в 1940 году. Во Франции отличился, стал фельдфебелем. Потом его послали в офицерскую школу. На восточный фронт попал в августе 1941 года в чине лейтенанта, командовал взводом. Обер-лейтенантом и командиром штурмовой роты стал летом 1942 года. Попал в сталинградский котел, где был тяжело ранен и вывезен на одном из последних самолетов. В конце 1943 вышел из госпиталя и, хоть его здоровье оставляло желать лучшего, вновь попал на фронт в прежней должности – к тому времени уже в Вермахте на переднем крае ощущалась острая нехватка командиров взводов и рот, тем более опытных. Осенью 1944 года в Польше он потерял руку, после чего, наконец, и был комиссован.

            - Как руку потеряли, артобстрел?- сначала по-русски спросил Ерохин, но собеседник его не понял, и капитан подбирая немецкие слова, продублировал его по-немецки.

            - Nein. Meine Kompanie hat zum Gegenangrift an,- немец помедлил и видя, что собеседник его не понимает, добавил в свое немецкое предложение русское слово,- контратака.

            Ерохин догадался, что его собеседник потерял руку, ведя свою роту в контратаку. И дальше однорукий продолжил говорить на фронтовой смеси языков:

      - В окоп… ваш зольдат ранил майн штык в рука… гангрена… госпиталь рука отрезал.

            - А тот солдат… ну, что вас штыком, с ним что стало?

            Этот вопрос немец понял сразу и виновато потупился. Ерохин сам не знал, зачем задал его, наверное, взяло любопытство, что скажет. Наиболее «дипломатично» в его положении ответить, де не знаю, бой был, я сознание потерял… Но однорукий не стал изворачиваться. После некоторых колебаний он тихо ответил:

            - Ich schoss aus meinem Parabellum… drei mal… он умирать.

            Немец замолчал его и без того бледное лицо стало покойницки серым, видимо он не сомневался, что этим признанием подписал себе смертный приговор. Ерохина же поразило то, что однорукий не соврал. Он сам сколько раз во главе взвода, а потом роты врывался в немецкие траншеи и сколько там он убил… он и сам сосчитать не мог. И этот немец поступал так же. Наверняка не один советский солдат и офицер также вот пали от его руки. Ведь однорукий был точно таким же, как он сам. Он поднимал своих солдат в атаки. Что это такое Ерохин знал очень хорошо. Это надо сначала себя заставить встать первым под шквальным убийственным огнем, сделать так, чтобы за тобой встали бойцы, и бежать вперед, увлекая за собой роту. Да, вся боевая биография однорукого было почти зеркальным отражением его собственной. Даже случай с ранением во время атаки уже в окопе имел место с Юрием. Правда его ранили не штыком, в него стрелял немецкий солдат и точно так же он расстрелял его из своего ТТ. Только тогда пуля пробив полушубок и потеряв в нем большую часть своей убойной силы попала Ерохину в бок, вызвав лишь относительно легкое ранение. И в руку, только осколком мины он тоже был ранен, но ему повезло, до гангрены не дошло и руку спасли в медсанбате. «А если бы не повезло, не спасли? Тогда бы он сейчас тоже был без руки, как этот немец, как его брат… Тогда бы не стал он капитаном, а был бы  тоже комиссован старшим лейтенантом»,- грустные «сослагательные» мысли вдруг полезли Юрию в голову.  И еще одно сходство как бы дополнило предыдущие. Он спросил сколько однорукому лет… Оказалось он двадцатого года рождения, ему тоже 25 лет… Но как же плохо он выглядит. Видимо и его жена, где-то его ровесница, а смотрится лет на десять старше. «Интересно, а как я выгляжу со стороны, неужто тоже лет на тридцать с гаком?»- вдруг пришла в голову Юрия мысль, которую он тут же поспешил отогнать.