Дженнардо изругал учителя и ушел, хлопнув дверью. Он не мог понять, отчего так разозлил урок, ничем не отличавшийся от всех прочих, отчего ему хочется провалиться сквозь землю, сжечь поганые греческие книги… а ночью, раздвинув ноги, упершись пятками в постель, дотронулся до сжатого отверстия. Так тесно, что даже собственный палец не протолкнешь, как же туда поместится член взрослого мужчины? Мальчикам, которых развратные греки и римляне имели в зад, не позавидуешь! А если?.. Дрожа от непонятного возбуждения, Дженнардо смочил пальцы слюной, осторожно проник внутрь себя, а вторая рука легла на член, задвигалась привычно. В ту ночь он кончил так, как никогда ранее – содрогаясь от стыда, вдавливая ягодицы в постель, причиняя себе боль и не в силах остановиться. Он сам назначил себе покаяние наутро – тридцать земных поклонов каждый день! – и постарался забыть о мерзком опыте. До таких ли пустяков, если отец посылает его на войну? Вначале была венецианская кампания, а после герцог Форса в числе тех, кто откликнулся на призыв испанской короны, дал сыну солдат и деньги и отправил его сражаться с маврами. И вот теперь, в сотне миль от дома, в замке, чьи седые стены помнили первое вторжение сарацинов, он встретил свою судьбу и разбил лоб о каменные врата.

Сантос не спрашивал его ни о чем, они не обсуждали то, что творилось меж ними – нежданное, как гроза, и такое же беспощадное. Все свободное время они проводили вместе, забираясь на сторожевые башни, бродя по окрестностям, прячась по темным углам, коих в старом замке было предостаточно. Стоило им встретиться, и прочее теряло смысл: война, служба, их товарищи и семьи. Наедине они больше молчали, не размыкая рук, силясь касаться друг друга как можно чаще – расставание терзало хуже пыток. Нужно было меньше пялиться на Сантоса и больше спрашивать и слушать! Родившийся и выросший в глуши, впитавший в себя те страсти, коими наделяют лишь вечные и недоступные горы, Сантос походил на возлюбленного меньше, чем они оба – на какого-нибудь мавританского эмира. Их семьи разнились так же, но Дженнардо не придавал этому значения. У герцога Форса имелось шестеро законных отпрысков и еще куча бастардов, и отец относился к ним, точно к котятам, швыряя в воду без всякой жалости. Папский двор, утехи, опасности и интриги больших городов, войны, в коих выгода заставляла его принимать участие, – «выплыви или утони, сынок!» Герцогу Форса никогда бы не пришло в голову вмешиваться в любые предприятия сыновей до тех пор, пока их выходки не нарушали его собственных планов, – он просто платил по распискам и двигал фигурки на шахматной доске. Семья Сантоса жила единым долгом и гордостью предков. Графиня Аранда родила сына, когда ей уже стукнуло пятьдесят, супруг был еще старше, и Сантос стал для них не просто наследником – в выстраданном, вымоленном у Пречистой Девы ребенке сосредоточился весь смысл бытия. Будущий граф Аранда не мог оступиться, согрешить, сделаться мужеложником, отдать себя разврату! Меч и вера, такая же безумная, как и бушующие на скалистых пиках бури, а Сантос хотел любить.

Он познали друг друга в пастушьей хижине, брошенной на зиму. Тусклый свет лился из крохотного окошка под самым каменным потолком, холодом несло от прелой соломы, морозный воздух бил в ноздри. Им было жарко. Никто не учил Дженнардо, как нужно поступать, нежность на грани боли и крика все сделала за него. Распростертое перед ним нагое тело так красиво, так нуждается в его прикосновениях и защите!.. Он и под страхом смерти не смог бы причинить другу малейшего страдания. Высокий, худой, с длинными, покрытыми мягким пушком ногами, неловкий и яростный, будто необъезженный жеребенок, Сантос лежал на скомканном плаще, и в черноте глаз полыхала отчаянная мольба. Нужно лишь следовать ей, и все получится. Впервые накрыв своим ртом надменно выпяченную губу, уловив ответное движение, Дженнардо перестал ясно соображать. Истерзав стонущий рот, он ткнулся лицом в темные завитки в паху, и Сантос вскрикнул – высоко, так громко, что горы услышали… потом сжал коленями плечи Дженнардо, потянул на себя, и тот решился. Он умолял о большем, шептал признания, лаская открытые ему мошонку и член. Коснулся языком горячего, будто раскрывающегося ему навстречу входа, толкнулся глубже – и едва удержал Сантоса. Тот вскинул бедра, опираясь только на плечи и ягодицы, вцепился обеими руками в волосы Дженнардо. Между ними не было места стыду и тайнам! «Чего ты просишь?! Я люблю тебя». Спустя годы Дженнардо все еще слышал эти слова – на испанском, так, как их произнес Сантос. Но теперь они утратили смысл. А тогда Дженнардо вытянулся на дрожащем теле во весь рост, просунул между ними руку, пробуя войти во влажную от слюны и пота тесноту. И вновь целовал, впитывая тяжелые вздохи, стискивая мокрые, пахнущие овчиной и дымом плечи. Ничего не получалось, но ни боль, ни позорная с любым другим неловкость не останавливала их. Сантос сам извернулся под ним, лег на живот, вынудив Дженнардо отстраниться. Голова горела, он прижал ладони к лицу, силясь чуть успокоиться, перестать бояться… и смотрел на крепкие смуглые ягодицы, поджатые от холода и желания. Наклонился, вновь приник языком к маленькому бугорку меж гладких полушарий. Собственный член налился кровью, набух до предела – как же он сейчас посмеет ворваться в эту узость?!.. Но Сантос чуть приподнялся, выставляя ягодицы, застонал требовательно, и все страхи ухнули в пропасть. Нажав ладонью на спину, Дженнардо заставил Сантоса прогнуться и сделал его своим. Ахнул от восторга и боли, обхватил бедра под собой и задвигался. Сантос даже не кричал – хрипел, и семя его испачкало плащ почти мгновенно, точно лишь ощущения принадлежности не хватало, чтобы дойти до пика. Дженнардо излился следом и свалился на солому, не чувствуя холода. Прижался к раскаленному плечу, заглянул в лицо, где слезы оставили свой след. Он готов был убить себя по слову Сантоса, но тот лишь протянул: «Больно!..» Увидев, как сник Дженнардо, поправился: «И хорошо тоже! Хочу еще», – и с силой обнял любовника.

Они жили, будто в чаду, не замечая ничего. Прятали свою любовь, ведомые одним животным инстинктом, а разум молчал. Телесная близость точно распахнула их души навстречу друг другу, и они говорили обо всем на свете – в те редкие мгновения, когда отступала страсть. Никогда и ни с кем Дженнардо не был так откровенен, но не удосужился задать главных вопросов. Даже когда Гонсало де Кордоба решил двигаться дальше и войска покидали Птичий замок, ничто не отозвалось и не екнуло. Дженнардо лишь нетерпеливо притопывал ногой, глядя, с каким благоговением и нежностью Сантос прощается с семьей. Граф Аранда желал сыну победы и доблести, графиня только плакала, умоляя вернуться живым. Горная дорога, по которой они с Сантосом сотни раз ездили верхом, бежала в долину, оставляя позади высокие стены, птицы кружили над башнями, а в ушах Дженнардо гремел хорал. Salve, Regina! Царица этих гор и всего мира, что подарила мне великое счастье. Во славу Твою я положу к божественным стопам головы врагов… Конечно, воспитанный без всякой строгости менторами-вольнодумцами и отцом, обращавшимся к вере лишь по необходимости, Дженнардо не думал так. Он просто радовался от всего сердца и полагал, что Царица небесная добра к нему. Сантос же молча послал свою лошадь вниз, а потом поминутно оглядывался на постепенно тающий в сером воздухе Пиренеев Птичий замок. Он был угрюм и неразговорчив всю дорогу, но Дженнардо не тревожился и не обижался. Сантос никогда не страдал болтливостью, к тому же солдаты отнимали все внимание Дженнардо.

В Андалусии между ними все стало по-прежнему, и только время подгоняло – каждая минута, вырванная у войны и обязанностей, была драгоценной. Пользуясь привилегией, данной командирам отрядов, Дженнардо проводил любовника через посты, оставляя в своей палатке ночами. Он молился на Сантоса и еще более сходил с ума, видя в нем ответный зов. Даже в день Страшного Суда Дженнардо не смог бы сказать иного: он не видел беды, ее тихих шагов, пока она не подкралась вплотную. Гром грянул в тот день, когда епископ Сарагосский, родич короля и соратник Торквемады, решил сжечь на виду у всего лагеря тех пленных мавров и евреев, что отринули веру в Иисуса Христа. Дженнардо скорее разделял мнение своих солдат – привыкшие к легкомысленным итальянским пастырям наемники боялись чрезмерно суровых отцов церкви. «Сегодня они палят неверных, завтра возьмутся за нас!» Кто-то жил невенчанным с наложницей, иной раз и мавританкой, кто-то не соблюдал постов иль водил дружбу с евреями – нельзя быть столь беспощадным к простительным грехам! Забрать добро врагов, резать их в бою, пытать ради сведений – это люди понимали; костры же пугали самых стойких. Выгнать чужаков за море – и дело с концом!