Глазеть на аутодафе собралась нешуточная толпа. Дженнардо тоже пошел и стоял рядом с примолкшим Сантосом, стараясь не смотреть на огромные вязанки хвороста. А когда повалил дым и раздались вопли казнимых, кто-то вдруг заорал пронзительно: «Она смотрит на нас!» Люди тыкали пальцем в высокое, ослепительно яркое небо Андалусии, валились на колени, катались по земле… Дженнардо кидался от одного к другому, хватал своих солдат за руки, в отчаяньи бил наотмашь, но все было бесполезно: огромную толпу охватило безумие. «Она смотрит!» – «Она нас благословляет!» – «Аве, Мария!» Оглушенный, растерянный, он обернулся на Сантоса – тот прижимал к меловым губам кулак, и изо рта у него текла струйка крови. Дженнардо тряс любовника за плечи, даже влепил пощечину, но безвольное тело болталось в его руках, а черные, до предела расширенные глаза глядели в небо. Стоило его отпустить, как Сантос Аранда упал на колени и, подобно прочим, завыл дурным голосом: «Она здесь!»

После оказалось, что немало нашлось тех, кто, подобно Дженнардо, не видел Марии в небесах, а лишь связки хвороста и сожженных на них людей. Гонсало де Кордоба ругался последними словами: «Проклятые попы, они загубят мне поход!» Но ругаться можно было лишь в кругу своих, ибо епископ Сарагосский объявил о чуде, написав в Рим, будто он и еще тысячи людей узрели Пречистую Деву. Ночью Дженнардо отпаивал Сантоса вином, но тот уклонялся от поцелуев и ласк, молчал – тяжело и мертво. И только когда Дженнардо уже готов был лопнуть от ярости, зашептал глухо, обнажая застарелую боль: «Она приходит ко мне и говорит… и еще мужчина. Мужчина и женщина – они всегда рядом. Женщина жалеет меня, ведь Мария милосердна! Она и тебя жалеет, Рино. Мужчина же… я боюсь ошибиться, ведь это кощунство!.. Но мне кажется, кажется… будто это Святой Иаков из Компостеллы. Он велит мне отсечь нечестивую любовь… велит мне очиститься! А я – жалкий червь, я не могу! Они говорят и говорят, шепчут мне в уши и будят криком, когда я сплю! Отец просил меня на прощанье: «Будь достоин своего имени». Я же лгу, и грешу тайком, и, касаясь тебя, предаю свою душу аду. Я не достоин жизни, не достоин спасения и нашей святой войны! Меня должно разорвать на куски, сжечь, сжечь, сжечь!.. Мария приходила за мной!» Чтобы заставить умолкнуть пронзительный, страшный шепот, Дженнардо закрыл любовнику рот ладонью, но тот вывернулся, вскочил на ноги. Стремительный, как ветер в сьерре, угловатый и худой, как норовистый жеребенок, со взъерошенной копной волос, оскаленными в беззвучном крике зубами, Сантос мог сейчас выбежать из палатки, а кругом люди. Дженнардо ударил его в лицо, ударил очень сильно – так, что Сантос потерял сознание; а потом, уткнувшись в теплую родную макушку, плакал навзрыд, как мальчишка.

Много раз он пытался поговорить о таинственных голосах, вызывать Сантоса на откровенность, но тот вновь замкнулся. Юность глупа. Теперь Дженнардо понимал: так молчат, лишь когда все уже решено; но в ту пору ему казалось, будто безумие было коротким и кончилось, едва наступил рассвет. Сантос устал и напуган, он впервые так далеко от дома, а впереди месяцы войны, опасность плена и смерти. Все пройдет, пройдет, как только они будут вместе. И было все – они любили друг друга, Сантос точно превращался в демона в его объятиях. Войско подходило к Малаге, теряя силы в бесконечных стычках, их ждала осада – в эти дни, полные голода и страха, они находили время, чтобы побыть вместе. Одна из последних ночей долго не желала уходить из памяти: Сантос целовал его нарочито грубо, потом повалил животом на кипу одеял, жадно оглаживая бедра и ягодицы, и взял, как берут пленниц в развалинах горящих сел. А Дженнардо лишь наслаждался – каждым толчком в своем теле, каждым движением сжатого кулака на члене. Потом Сантос губами пересчитывал синяки и ссадины, задыхаясь, твердил о невозможности потери. Никто не объяснял юнцу, как срываются те, кто живым оказался в преисподней. Не позволяя себе запретное, пока могут терпеть, а после падают, точно пьяница – в запой. Никто не объяснит такого, пока сам не поймешь и не испытаешь. Дженнардо, смеясь, отмахивался от просьб о прощении, убирая с глаз перепутанную, густую челку, вглядывался в осунувшееся лицо – и не видел, не видел! Он заставил друга положить голову себе на колени, перебирал жесткие пряди пальцами и думал с облегчением: голоса оставили его в покое, раз Сантос больше не поминает про них? Уже засыпая, Сантос прошептал: «Мы спасены… отныне и навеки».

Через неделю де Кордоба послал Дженнардо выбить отряд эмира по прозвищу Черный Меч из деревни в сорока римских милях от Малаги. Поручение выглядело пустяковым – сам Черный Меч уже скрылся под прикрытие городских стен, оставив воинов оборонять деревню. Дженнардо не сомневался ни мгновения: эмир вовсе не бросил своих головорезов, он вскоре вернется с подкреплением. Но пока мавров мало и они слабы, нужно сделать так, чтобы Черному Мечу некуда было возвращаться. Деревня – ее арабское название забылось тут же, а ехавший с наемниками священник перекрестил ее в Ла Викторию – лепилась к источнику, как и всякое человечье жилье в тех местах. В середине – горстка белых домов, сгрудившихся подле мечети; по окраинам – хижины бедноты; и на многие мили кругом – охряная, прокаленная солнцем, высушенная ветрами сьерра. Конный отряд наемников окружил деревню и принялся выдавливать арабов к ее южной окраине, где поджидали пикинеры. Дженнардо сам приказал запалить огонь – едкий дым заставит врага отступить еще прежде жара. Солдаты поджигали факелы и ветки и швыряли их в дома. Откуда там взялся Сантос? Дженнардо хорошо помнил, как посоветовал ему охранять каменные ворота, – мавры в поисках спасения могли кинуться туда. Но сын графа Аранда не обязан был исполнять приказы итальянского мерченара. Сантос спрыгнул с коня рядом с Дженнардо, заслоняясь ладонью, он смотрел на костер. Передний дом пылал, сажа летела в глаза… мавры не желали сдаваться, им некуда было бежать, позади ждали острые пики. «Алла Акбар!» – несколько человек в бурнусах, с кривыми мечами, закрытыми черными тряпками лицами ринулись вперед, прямо на клинки конников. Дженнардо поднял руку, приказывая отразить нападение, – он усмехался про себя, предвкушая победу. Маврам попросту некуда деваться, все будет кончено в мгновение ока! Его собственная, кованная в Толедо, сабля уже обрушилась на доспех ближайшего врага, когда Сантос схватился с мавром в зеленом бурнусе. Клинки звенели в дыму, а позади дерущихся занялась крытая соломой крыша. Все случилось так быстро, что никто не успел ничего понять. Сантос обхватил мавра за талию, притиснул к себе, будто в любовном объятии, и вместе с ним рухнул в костер. Араб не хотел гореть, он предпочел смерть в бою мучительству огня, но испанец пожелал иного. Они закричали оба – враги, чья ненависть родилась вместе с этой сьеррой и умрет вместе с ней. Они горели и кричали. Бесконечно.

Огонь пожирал плоть, дым стал черным, и запах – удушливый запах аутодафе – лез в ноздри. Что произошло в эти секунды? Дженнардо не знал. Он помнил только, что убил своего противника ударом в горло, а позже лекари перевязывали ему рану в боку – очевидно, мавр достал его первым. Оставив клинок в глотке араба, Дженнардо кинулся в костер. Он не понимал даже, слышит ли еще голос Сантоса – этот крик остался с ним навечно, – просто прыгнул в клубы дыма. Сержант и два конюха насели на него одновременно, повалили наземь, ткнув лицом в провонявший пожарищем горячий песок. Он рвался, проклиная своих спасителей, а потом затих. Люди выпустили его – огонь стал еще сильнее, и уже ничего нельзя было разглядеть, но Дженнардо с трудом поднял голову и смотрел, смотрел… Он велит мне отсечь нечестивую любовь… велит мне очиститься! А я – жалкий червь, я не могу! Меня должно разорвать на куски, сжечь, сжечь, сжечь!.. Мы спасены… отныне и навеки.