– Мерзавец! – Дженнардо со смешком приподнялся на постели, увидев, где находится рука римлянина. Акилле гладил себя под рубахой. – Такая риторика мне по вкусу! Продолжай же, молю тебя.

– Так вот, – Ла Сента ухмыльнулся, но руку не убрал, – я спустил семя дважды или трижды. Метался на покрывалах, утратил все понятия о чести и достоинстве. Задрал ноги, чтобы мавру было удобнее, и подставлялся его губам и пальцам. А потом Хасан навалился на меня, и тут мне стало не до наслаждений.

Дженнардо уже только и мог, что всхлипывать в подушку. Он почти забыл о цели своих расспросов – даже если Акилле врет, басня чудесна!

– Служанки оказались правы, и ты не смог вместить в себя достоинство мавра?

– Еще бы! Мне показалось, будто меня сейчас разорвет пополам. Боль была ужасной. Я с криком вывернулся и удрал из собственной спальни. Прятался, пока слуги не проснулись, а в полдень Хасан поймал меня у купальни и предупредил, коверкая слова, что девственность сзади мне сохранить не удастся. «Маленький господин, я хочу твою белую попку, и ты дашь мне ее. Не противься, не то будет больнее». Каков наглец, ты только представь! Несколько дней я боялся спать и уже думал пожаловаться воспитателям…

Дьявол должен давать своим орудиям лучшие способности ко лжи. Случись такое на самом деле, воображаемый Хасан при первой же угрозе лишился б и мужского достоинства, и жизни. Мог ли Акилле измениться настолько?

– Конечно, жаловаться я не стал – ведь воспитатели немедленно донесут отцу, и что меня ожидает в сем случае? Тогда я еще не знал отца и братьев, еще не получил уроков того, как можно свалить вину на другого. На четвертую ночь мавр влез ко мне через окно. Он заткнул мне рот, заломил руки за спину и объездил, точно молоденькую кобылку. Стоя перед ним на четвереньках, я познавал плоть мужчины… признаюсь тебе, Рино, несмотря на рыдания, заглушенные кляпом, я с ума сходил от мысли, что меня дерет такой сильный мужик! Мавр держал меня за бедра своими мощными руками и натягивал… бесконечно. Потом он развязал путы, высушил слезы и сказал, что я привыкну, буду млеть в его объятиях… если он будет продолжать свои визиты достаточно часто. Я не мог сдвинуть ноги, зад у меня горел… еще несколько дней каждая попытка сесть вызывала содрогания. И все же я поверил Хасану. И не ошибся.

Забывшись, Акилле откинул заляпанную грязью сорочку, и Дженнардо увидел прижатый к животу член. Голос римлянина стал глухим:

– Хасан говорил, будто на его родине, в мавританских пустынях, мальчиков учат отдаваться двумя способами. Некоторые евнухи предпочитают долго растягивать пальцами и всякими предметами узкие зады, но другие утверждают, что только горячий твердый член заставит юношу понять силу любви. Принять ее всем существом… и как бы мальчик ни кричал и ни вырывался, позже ему понравится. Такой способ мавр и применил ко мне. Дождавшись, пока я исцелюсь, Хасан вновь навестил мою спальню. Смирившись с последствиями своего каприза, я отдался добровольно – и это было восхитительно! Прежде чем вонзить в меня свое орудие, мавр долго сосал мою плоть и проникал языком в то место, куда не всякая конкубина всунет свой язык. Он вылизал меня так, что, когда пришла пора платить за наслаждение, я был готов лопнуть от переполнявшего меня семени. Хасан положил мои ноги себе на плечи, и черная головка ворвалась в меня. Ему вновь пришлось зажимать мне рот.

– Надеюсь, ты орал от радости? – Дженнардо, как завороженный, следил за движениями ладони римлянина, а тот бездумно гладил себя по бедрам.

– Не только, конечно. Но боль была благословением. Хасан отведал меня трижды за ночь, и все три раза я орошал семенем покрывала и свою кожу. Так мы и развлекались. Очень скоро я научился принимать моего любовника без стонов боли и позволял ему все. Особенно мне нравилось брать в рот эту африканскую громадину, трогать губами выступающие вены… но чудеса быстро заканчиваются. Фра Беньямино – старший из моих наставников – заметил, что ученик спит во время уроков и носит на себе отметины страсти, и донес отцу. Опытный лекарь быстро понял, к чему пристрастился юный развратник: он попросту сунул пальцы мне в зад… Как только не утонул там весь, с колпаком в придачу?.. Отец приказал фра Беньямино выпороть меня на конюшне, а лекарь посоветовал еще и всунуть мне в задницу очищенный стручок красного перца. Дескать, так лечат от мужеложства… не очень действенный метод, должен признаться! Едва поротая часть тела зажила, и даже воспоминание о перце перестало жечь, мне начало не хватать мужских ласк…

– А что же Хасан? Что сделали с ним?

Акилле лениво повернул голову – отросшие за войну кудри римлянина растрепались и теперь падали на лицо и воротник, губы кривились.

– А дьявол его знает, Рино. Я его больше никогда не видел. Должно быть, отец приказал продать мавра или скормить псам… меня судьба этого жеребца не интересовала. – Ла Сента небрежно бросил пустой кубок на постель, поднялся плавным движением. Потянулся, раскинув руки в стороны. Сорочка закрывала бедра до половины, топорщилась на выпяченных ягодицах. Дженнардо проглотил слюну.

– Ты все это сочинил, верно?

Римлянин даже не соизволил повернуться.

– Даже если и так, то признай, что история была забавной! – и, распахнув скрипнувшую дверь, приказал громко: – Уберите со стола и можете отправляться спать. Мы с капитаном Форсой идем в купальню.

Дженнардо поерзал на постели, проверяя, сильно ли скрипит это древнее великолепие. Если да, то их будет слышать вся крепость. Но можно выгнать солдат из башни… такое весьма просто устроить: нужно лишь приказать удвоить караулы во дворе. Бастард добивался, чтобы одуревший от рассказа собрат полез проверять истинность каждого слова? Опасно так врать – опасно для собственного зада и достоинства, которое будет попрано проверкой. Значит, в байке о мавре есть крупица истины? Всякое случается под небом! Взять хоть то, как сам Дженнардо много лет назад свел близкое знакомство с Гаспаре Мясником. После смерти Сантоса прошло менее полугода, вина и ярость сжигали изнутри, и, напиваясь, молодой наемник принимался крушить все вокруг. Но от вони костра никуда не сбежишь, сколько ни вливай в себя вино, сколько ни затевай поединков. Должно быть, Дженнардо первым полез в драку со здоровенным, как медведь, Гаспаре, а очухался в какой-то кладовой, лежа животом на кипах шерсти, со скрученными запястьями и разбитым носом. Позже, протрезвев, Мясник перепугался не на шутку: изнасилованный заезжий аристократ мог отправить его на казнь движением пальца. Но на заднице происхождение не написано, видно, Мясник решил, что имеет дело с перепившим безродным авантюристом. Гаспаре вообще не отличался великим умом… зато кое-что другое у него было в порядке! Как следует разложив жертву, Мясник вылил ему между ног оливковое масло из подвернувшегося под руку кувшина. Впрочем, очевидно насильник заботился больше о самом себе и совершенно ошалел, когда вместо воплей боли услышал стоны удовольствия и требования продолжать. Потом Дженнардо благословлял дырявую память пьяниц, не позволившую ему запомнить каждый миг… но он орал под Мясником точно так же, как Акилле под своим мифическим мавром. Случка на постоялом дворе будто бы остановила мучительную круговерть из горя и бесконечных снов, в которых Дженнардо все еще бежал за Сантосом в огонь, и с этой ночи он начал приходить в себя. Наутро, трясясь и каясь, Гаспаре в искупление вины предложил поменяться местами.