Оливковое масло! Глядя, как Акилле исчез за дверью купальни, Дженнардо решил, что очень вовремя вспомнил о счастливом средстве Мясника. Искомое оказалось на столе – в небольшом медном кувшинчике – и удобно устроилось под рубахой. Выйдя из спальни, капитан приказал Ружерио усилить караулы во дворе и на стенах, лично проследив за исполнением… Акилле беспечен, как вся его семейка! А потом еще удивляется, отчего о Реджио ходит столько слухов, один страшнее другого. В клубах пара на совесть протопленной купальни ничего нельзя было разглядеть, но бастард был там: Дженнардо слышал, как стучит о деревянную кадку ковш и плещет вода. Чтобы не уподобиться Гаспаре, нужно вымыться, хотя бы по-солдатски быстро, дать себе время остыть, а несносному щенку еще раз подумать. Но длинная ручка ковша едва не выскользнула из пальцев, и Дженнардо со стоном прижал кулак к губам – Акилле на расстоянии вытянутой руки, голый и мокрый… Намыливайся давай! Пусть Ла Сента сделает последний шаг сам, пусть отвечает за свою дурацкую, непонятно для чего затеянную комедию. Дженнардо покрепче перехватил ковш и зажмурился. И все же, отбросив намыленную тряпицу и окатив себя водой, он видел в потоках смытой пыли нагое смуглое тело рядом, чувствовал его, и горло мучительно пересохло, а член напрягся так, что стало больно. Всего лишь интрижка, замена Дзотто, недаром он и его будущий любовник вновь изведают друг дружку в купальне, где разврату самое место! Всего лишь интрижка… но отчего же так страшно? Страшно и хорошо.

– Долго возишься, Рино, – пах окатило жаром от настойчивого и бесшабашного зова в этом оклике; и Дженнардо схватился за полотенце, прижал его к себе. Опомнившись, торопливо вытер лицо и руки. – Иди сюда. Мне тут не справиться…

Послышался громкий стук, со звоном покатился ковш. Дженнардо открыл глаза – все плывет в тумане, и тело ломит, будто избитое. Вот оно – желание, и нет ему преград. Акилле пытался поднять бадью с водой для полоскания, но для Дженнардо в его движениях не было никакого смысла. Он просто стоял и смотрел, слепой и глухой ко всему. Потом схватил заветный кувшинчик с дарами оливы, отшвырнул полотенце. Пусть разглядывает и знает, что его ждет! Но Акилле бросил бадью, отвернулся, точно нарочно, – блестела от пота и влаги поясница, волосы крупными кольцами завивались на затылке. И вот бастард уперся обеими руками в стену, ткнулся лицом в согнутый локоть и медленно выгнул спину. Римлянин намеренно плел о своем Хасане, чтобы заставить тебя забыть все сомнения, доказать право человека наслаждаться падением в пропасть! Чего ты боишься? Дважды в ад не попасть. Но Дженнардо боялся – отчаянно и дико, и от страха был неловок так, точно дотронулся до мужчины впервые. Опасно будить чужих чудовищ, когда собственные уже сорвались с цепи. К дьяволу, в преисподнюю!.. И не оглядывайся.

Он попытался повернуть Акилле к себе, заглянуть в его глаза, но тот сопротивлялся, упрямо пряча лицо. Лишь шире раздвинул ноги. Глупый мальчик, запутавшийся в своей негасимой злобе, а Валентино так тебя ненавидит. В греховном чаду мелькнуло распятье на голой стене и послышался строгий голос, предупреждающий о бездне. Я бы любил тебя так бережно, как никто больше, Тинчо, но ты не позволил. А сыну папы Адриана не нужна любовь, только похоть, и это превосходно! Прижавшись к податливой спине, Дженнардо покрывал поцелуями голые плечи, схватил в горсть мокрые кудри, притянул Акилле к себе, кусая открытую шею. Проводил ладонями от плеч до ягодиц – снова и снова. Поглаживал грудь, а руки скользили ниже, на подрагивающий живот, и когда ладонь коснулась ямки пупка, Акилле застонал протяжно. Выгнулся еще сильнее, вдавливая задницу в пах Дженнардо. Вот что ему по вкусу! Поласкать бы губами, но, если сядешь на пол, сил не хватит встать… голова кружилась отчаянно, а член ныл и наливался тяжестью так, что ног не сдвинуть. Несколько совсем не нежных поглаживаний по животу, и Акилле навалился на стену всем весом, будто не мог больше стоять. Плеснув из кувшинчика на ладонь, Дженнардо просунул ее меж раздвинутых бедер. Обхватил торчащую вперед плоть римлянина, несколько мгновений наслаждался тем, как плотно горячий ствол поместился в его руке. Самая сокровенная ласка вышла торопливой и слишком жесткой – палец едва протолкнулся в сжимающуюся тесноту, и Дженнардо засмеялся отрывисто. Ему хотелось прошептать в маленькое, прикрытое черными завитками ухо: «Я поймал тебя на лжи, мой милый девственник! Никаких десяти мужиков, никакого мавра Хасана, я буду у тебя первым. Я наконец-то тебя поймал!» Может быть, он даже и сказал это вслух, задыхаясь в пьянящем торжестве, но в следующий миг уже вновь целовал сходящиеся лопатки, прихватывая губами горчащую кожу, и шептал что-то требовательное. Тугие мышцы поддались не сразу, и, теряя терпение, Дженнардо уже проклинал дурное вранье, но вот Акилле обмяк, впуская его в себя. Задышал рвано, когда настойчивые пальцы заходили в нем взад-вперед. Такое сношение слаще для девственника, чем когда его берут по-настоящему, Дженнардо знал это, и потому, отпустив член римлянина, взял его обеими руками за бедра. Масла достаточно – вон течет по стройным ногам, а Акилле вот-вот спустит семя – пора! Бастард со стонами крутил задницей, пытаясь вернуть ласкающие прикосновения, а потом замер вдруг – он все понял. И когда головка члена раздвинула узкие стенки, забился, затрепетал, отчаянно стискивая ягодицы. Смоляные вихры мотались беспомощно, от боли Акилле почти бился лбом о доски, но не отступил, не попытался вырваться. Дженнардо, рыча и ругаясь, сильнее двинул бедрами, обхватил Акилле поперек живота и насадил его на себя. Римлянин распластался на нем, приоткрытые губы едва двигались, и грудь ходила ходуном. А Дженнардо держал в объятиях ослабевшее тело и упивался каждой судорогой сжимающегося нутра.

– Идем… идем в постель… ты на ногах не держишься, – простые слова дались с таким трудом, что Дженнардо останавливался после каждого, со всхлипами втягивая в себя раскаленный воздух, – только отодвинься… я сам не могу… не хочу тебя отпускать…

Акилле ответил невнятным стоном, попытался двинуться, но лишь сильнее всадил в себя налитой член и вскрикнул наконец – с яростью настигнутой самцом рыси. Оскалил белые зубы.

– Сволочь!.. Паскуда… аааа!.. Сучья тварь! – римлянин елозил задницей, пытаясь вырваться, но рука с такой силой вцепилась в бедро любовника, что кости, казалось, затрещали. Один толчок, второй, еще и еще – вдавливая пальцы в мягкие полушария, Дженнардо входил все глубже и понимал, что уже никто его не остановит. Рывком завел руку вперед, с силой стиснув полуобмякший член, принялся ласкать. Тронул головку, затеребил ее пальцами, радуясь капельке влаги и возвращающейся упругости. Акилле прижимался к нему так тесно, что и листка бумаги не просунуть, и теперь вскрикивал при каждом движении. Извернулся и запустил зубы в плечо Дженнардо, захлебнулся стоном, а тот как можно шире развел залитые маслом ягодицы и медленно, тягуче вставил до конца. Содрогаясь от усилий сдержаться, впился губами в потную шею, и семя брызнуло в его ладонь. Тело Акилле натянулось, подобно струне, и, сделав еще несколько толчков, Дженнардо излился, падая в набитую туманом пустоту.

Он опустил руки и стоял, шатаясь на подгибающихся ногах, а Акилле все еще сжимал его плоть в себе. Потом освободился лениво и неохотно, обернулся и обхватил голову любовника обеими ладонями. Приник к губам, прокусив нижнюю до крови, и целовал так, словно наказывал. А после, накрывшись одним полотенцем, хватаясь друг за друга, они добрались через холодную галерею до спальни и там рухнули на постель.

– Ну что, получил желаемое? – получасом позже, уже отдышавшись и глотнув вина, они лежали рядом, и Дженнардо вглядывался в изменчивые овалы. Акилле будто бы осунулся и выглядел измотанным, но глаза горели, и, поднося кубок к губам, римлянин улыбался. – Хочешь еще? Или уже ощутил последствия своих выходок?