На работу я ездил на служебной машине с личным шофёром. Так продолжалось до тех пор, пока не подошла очередь на «Жигули». Это была уже вторая машина в семье — Маша разъезжала на подаренной тестем «Волге».

Я неоднократно предлагал Маше развод, но она не соглашалась. Нас связывала дочка, да и сам развод мог поломать Машину карьеру и отразиться на служебном положении тестя.

Время шло, несколько раз меня отправляли на принудительное лечение, и после этого какое-то время я не выпивал. Но потом неизменно срывался, и всё начиналось по новой.

К знахарке Маша притащила меня едва не силой.

— Она творит чудеса, — уверяла Маша, — после неё люди не то, что пить бросают — от рака, бывает, излечиваются. Прошу тебя, Рома, вреда ведь от этого не будет. А если что будет, так только польза.

Я сидел в глубоком кресле за столом в небольшой, но очень светлой комнате, и глядел на устроившуюся в таком же кресле знахарку. Идя к ней, я ожидал встретить страхолюдную бабку со злыми змеиными глазами. Теперь приходилось привыкать к тому, что вместо древнего анахронизма передо мной вполне современная, молодая и симпатичная женщина. Глаза, правда, у неё действительно оказались необычными, только не змеиными, а, скорее, кошачьими, большими, круглыми и зелёными. Какое-то время она, не поднимая их, сидела, опустив голову и предоставив мне изучать её. Потом внезапно вскинула их на меня, и я едва не отшатнулся: настолько резким, пронзительным и неприятным оказался её взгляд.

— Ко мне редко приходят такие, как ты, — тяжело вздохнув, сказала знахарка. — Последний раз, помнится, это произошло лет сто пятьдесят тому назад.

— Простите? — я решил, что ослышался. — Вы сказали — сто пятьдесят лет?

— Около того. Но я ещё не уверена, иногда и такие, как я, ошибаются. Будь так любезен, покажи ладони.

Я ошалело протянул вперёд руки. Она взяла их в свои, коротко осмотрела, отпустила и откинулась в кресле.

— Ошибки нет, — сказала она устало. — Тебе тридцать шесть лет. Из них первую половину ты прожил до разлома, а вторую — после.

— Извините, не понимаю, — признался я. — Да, мне тридцать шесть, ну и что? О каком разломе идёт речь?

— А вот это тебе виднее, о каком. Я лишь вижу, что разлом был. Тот, который твою жизнь надвое развалил.

— Теперь понятно, — сказал я. — У меня действительно случилась в жизни трагедия. По моей вине, восемнадцать лет назад. Но какое это имеет отношение к…

— А говоришь, что понимаешь, — прервала меня знахарка и усмехнулась кривовато. — Ничего ты не понимаешь. Жизнь у тебя не одна, как у всех прочих. А несколько, как лишь у немногих. Сейчас ты живёшь ту, что себе определил, когда случился разлом. Счастливую. Это тебе повезло, редко у кого из таких, как ты, первая жизнь оказывается счастливой. Значит, на разломе ты верное решение принял. И поэтому несчастная жизнь от тебя в стороне прошла.

Наступила пауза, я пытался переварить то, что услышал. Неожиданно я поймал себя на том, что отношусь к происходящему серьёзно, а не как к дурному спектаклю, на который всё это сильно смахивало.

— Вы мою жизнь считаете счастливой? — спросил я, прерывая паузу.

— Я не считаю, я вижу. Живёшь ты безбедно, дочь у тебя, жена красавица. На передок, правда, слабовата, ну, да таких много. По курортам ездишь, по заграницам. Ешь вкусно, с бабами спишь вволю, на работе не горбатишься. Выпиваешь, я гляжу, сильно, да кто сейчас не пьёт? Что, скажешь, несчастливо живёшь, а?

— Да пропади оно пропадом, такое счастье. «Вкусно, вволю, не горбатишься», — передразнил я знахарку. — Разве в этом дело?

— А в чём же? В этом, в этом. Или, может быть, ты поменять хочешь? На ту жизнь, другую, что после разлома в сторону откололась.

— Хочу, — сказал я, глядя ей в глаза. — Куда прикажете идти менять?

— Да ты уже, считай, пришёл. Я твой обменный пункт и есть, если не передумаешь. Что ж, действительно, что ли, рискнёшь, парень?

Не знаю, что на меня в этот момент накатило. Я встал и со всей силы грохнул кулаком по столу чуть ли не у неё перед носом, но знахарка даже не шелохнулась.

— Банкуй, — выдохнул я ей в лицо. — Я меняю.

— Повторять не буду, — сказала Маша нарочито спокойным голосом. — Если ты пойдёшь туда, между нами всё кончено.

Я смотрел на Машу с минуту, потом пожал плечами, прошёл на кухню и сел за стол. Налил себе из початой водочной бутылки и залпом выпил. Закусил коркой хлеба, отдышался. Меня не оставляло назойливое и гнетущее ощущение, что всё это однажды уже происходило со мной и закончилось скверно.

Мы быстро поужинали. Ощущение дежавю всё усиливалось и под конец стало почти невыносимым.

— Пойдём, пора спать — сказала Маша.

Я встал. Я чувствовал, что сейчас натворю нечто ужасное, и это нечто будет уже не исправить.

Я двинулся к входной двери.

— Рома, не ходи, — встала у меня на пути Маша. — Рома, прошу тебя, не ходи!

Я отстранил Машу и вышел наружу. В окнах Катиного дома горел свет. Я посмотрел на часы: прошёл час с тех пор, как мне привиделась человеческая фигура во дворе её дома.

Я выскочил на Финляндскую. Быстрым шагом преодолел расстояние между домами. Пригнувшись, добрался до освещённого окна и заглянул в него. То, что я там увидел, снится мне в ночных кошмарах и по сей день.

Отвратительная волосатая туша нависала над распростёртой на полу окровавленной Катей. Её лицо оказалось повёрнуто ко мне — боже мой, что я успел прочитать в Катиных глазах!

Я заорал, нет, не заорал, взревел и что было сил ударил обоими кулаками в стекло. Оно треснуло и раскололось, и я, отскочив назад, оттолкнулся от земли и прыгнул головой вперёд прямо в обрушившийся на меня дождь стеклянных осколков. Я перекатился через подоконник, упал на пол, а в следующий момент эта сволочь бросилась на меня. Я умудрился извернуться и из положения лёжа нанести встречный удар ногой в пах. Он согнулся от боли, а я откатился назад, вскочил на ноги и рванулся к нему. Кровь заливала моё изрезанное осколками лицо, сквозь кровавое марево я едва видел происходящее и лишь в последний момент разглядел у него в руке нож.

Я прыгнул на этого гада, и мы, сцепившись, рухнули на пол. Я оказался сверху и секунду спустя сомкнул руки на его горле. Я обезумел от ненависти, я душил его и бил головой об пол, и продолжал душить и бить даже после того, как он умер.

Потом в доме появились люди, я вскинулся им навстречу, и в этот момент меня пронзил кинжальный прострел жуткой боли. Я попытался встать, но боль взорвалась во мне и опрокинула на пол. Я потерял сознание.

Я провалялся в больнице почти полгода. Я стал инвалидом: один из нанесённых мне ножевых ударов достиг позвоночника и задел спиной мозг. В результате полностью потеряла подвижность левая нога. Врачи прятали глаза в ответ на вопрос, смогу ли я когда-либо передвигаться без костылей.

Первое время Маша не отходила от моей койки. Потом стала появляться реже, а месяц спустя приходить перестала. Промучившись несколько дней, я попросил телефон и позвонил ей. Трубку снял Машин отец. Он велел мне больше не звонить никогда. Что ж, я ожидал этого, я и сам знал, что теперь о женитьбе на Маше можно забыть.

Я лежал в двухместной палате, о выписке не могло быть и речи: наряду с травмой спинного мозга у меня оказались множественные повреждения организма, а один из ножевых ударов пробил лёгкое и задел аорту. Однажды врач сказал, что у меня было немного шансов выжить, и он сам удивляется, как это мне удалось.

Так я и валялся на койке, подумывая о том, как бы ловчее наложить на себя руки. Это продолжалось до тех пор, пока дверь в мою палату не открылась, и в неё не вошла Катя. Я знал, что она тоже в больнице с множественными повреждениями и травмами. Больше я не знал ничего и гнал от себя все мысли о Кате. Воспоминания о моменте, когда я увидел её распростёртой под тушей кровавого маньяка, вгоняли меня в бешенство, доводили до рвоты и нервных срывов.