Она, эта идея, подобна волнам Моря, которые поначалу потихоньку омывали, лишь касаясь, тех, кто населял Старый Город, потом постепенно захлестывали все и вовлекали людей в свою пучину, в свою бушующую стихию, а в конечном счете, после «взрыва», потрясшего все до основания, погрузили в свою бездну, соединили людей с Истиной, с Землей и Водой одновременно. И вот тогда все, такие разнообразные, голоса, которые слышались в романе и принадлежали многочисленным мелькавшим в нем реальным и фантастическим персонажам, сливаются для героя не в общий хор, но в один Голос, в музыку Моря, его необозримого простора, ослепительного сияния и свободной стихии. Эта музыка постепенно уничтожает мучительный «звук» чужого мира, скрежет его металла, грохот его камней, визг его летающих чудовищ и напряженное молчание тупиков его Лабиринта…

Вот почему по прочтении этого романа у меня скорее, чем с «Герникой», возникает другая параллель для сравнения — сделанный Пабло Пикассо четырьмя годами ранее (в 1933 г., в самый разгар фашизма) офорт «Минотавр на арене». Поверженное чудовище лежит у ног прекрасной женщины, вонзающей в его страшное тело кинжал… Два символа, два мира, сойдясь в смертельной схватке, ознаменовали триумф Человека, перед которым бессильно Зло.

Темы, волнующие писателя еще со времен раннего творчества, прозвучавшие и в его первых стихотворениях, и в трилогии, и в последующих произведениях, связаны с теми «болевыми» вопросами, которые не перестают тревожить Диба всю жизнь. Они переходят из книги в книгу, обретая разную жизнь — романную или стихотворную; разные очертания — конкретно-реалистические, фантастические или отвлеченно-философские. Важно, что художником разрабатываются проблемы, которые сущностно для него значимы как главные вопросы бытия. Вот и образы, родившиеся в «Кто помнит о море», еще долго будут «являться» Дибу, варьироваться, множиться, совмещаться, пока не обретут новую жизнь в романе «Бег по дикому брегу» (1964), сосредоточившись в философско-психологическом аспекте антитезы, возникшей в предыдущем произведении: Человек и противостоящий ему чуждый мир.

В художественной системе Человек-Земля-Отчизна, выстроенной Дибом, Отчизна ни на миг не исчезает из поля его писательского зрения, хотя он продолжает жить на чужбине — во Франции. И на страницах новых его книг Алжир остается их главным смыслом. А на вопрос, почему писатель не возвращается в Алжир, и он сам, и его окружение отвечают по-разному, ссылаясь больше на обстоятельства семейные, так или иначе в глазах интервьюеров «смягчающие», хотя и не «оправдывающие» его, кажущуюся им, «вину».

Не будем доискиваться здесь главных причин все продолжающегося «изгнания» художника, однако напомним, что Диб еще в 1961 году заметил: «Случается, что именно на писателя, на поприще литературы, которое я и избрал, падает выбор борьбы, и я борюсь, заставляя мир узнать правду об Алжире, заставляя всех тех, кто прочтет ее, разделить с моей Родиной ее страдания и ее надежды». Так ли уж в таком случае важна сегодня «география»? Ведь именно так, борясь за правду, ведя свой поиск истины, докапываясь до сути свершающегося, продолжает работать Мухаммед Диб, независимо ни от «места жительства», ни от возникающего у критиков сомнения, к какой же литературе его относить — алжирской или французской, — художника, ставшего неотъемлемой частью литературной жизни и той, и другой страны…

«Пляска смерти» (1968) по-своему подытожила опыт алжирской революции: шесть лет независимого существования бывшего «заморского департамента» уже давали некоторую пищу для размышлений. И чем горше для Диба этот опыт, чем несогласнее он с новым обликом Алжира, чем резче видятся ему внутренние противоречия, которые «внезапно» обозначились (и о которых он предупреждал задолго, еще в своих публицистических эссе), чем критичнее становится его взгляд на ее реальные проблемы, тем ценнее для читателя его размышления. Ибо в них звучит печальная правда, которую необходимо знать об Алжире…

«Пляска смерти» как бы вобрала в себя и прошлую эпическую полноту трилогии «Алжир», и метафорическую глубину «Кто помнит о море», и символическую интроспекцию «Бега по дикому брегу», и лиризм поэтического цикла «Тень-хранительница», исполненного ностальгией по родной земле. Теперь жанровые варианты словно совместились воедино, а к ним добавилась еще и попытка драматургического наброска, органично «вплетенного» в сюжет как история-фарс «эрудита» Уасема и укрупненного впоследствии самим писателем до размеров самостоятельной пьесы «Тысячекратное ура в честь босячки!» (1980).

В оригинальном названии романа «Пляска короля» — некий эвфемизм; «король» здесь — Властелин ангелов, под которым подразумевается Ангел смерти Азраил (в мусульманской мифологии). Таким образом, «пляска короля» — это, собственно, «пляска смерти», один из центральных образов искусства прошлого, обращавшегося к порожденному религиозным сознанием разных народов апокалиптическому видению в поисках символического обозначения изображаемого. Кажется, что и у Диба в пляске «короля-смерти» — как в вихре — исчезает все: уходит из жизни главный герой — Родван, вспоминающий о цепи кончин близких ему людей; гибнут в горах партизаны, чью «жертву» трагически переживает другая героиня произведения — Арфия, сама, в общем, существо почти «нереальное», живущее в полном смысле слова на обочине Жизни, оставшаяся в сознании своих соотечественников тоже навечно «в горах»; загубленной, «убитой» людьми, не желающими видеть связь Прошлого с Будущим, оказывается и сама Идея, во имя которой отданы жизни муджахидов; да и уродливый плод Новой жизни — подразумеваемый «сын» Арфии, Бабанаг, — убит ею же самой… Свой последний «жест» совершает в трагикомическом фарсе и «эрудит» Уасем, испуская дух на свалке; и, наконец, рушится, распадается, весь изъеденный червями, древний Портал, главный символ романа — оплот, а точнее, фасад Старого мира… Но и другие смыслообразующие символы в поэтике романа способны обречь человека на смерть: всепоглощающий мрак бездны ночи, держащей в «плену» героя; ледяной посвист ветра, «вымораживающего душу» партизан в горах; само безмолвие гор, стальным капканом навсегда смыкающихся над Слимом и его товарищами; мертвенная белизна Луны, словно известью заливающая, умерщвляющая окрестный пейзаж. И наконец, сама метафора увиденной за древним Порталом современной жизни — куча отбросов, гниющего мусора, на которой и обрывается крик — последнее «послание» никому не нужного «мудреца»…

Но как ни близко, говоря о смерти, подкрадывается к «Пляске» ее синоним — «триумф», писатель не случайно избегает этого названия. Вчитаемся пристальнее в систему образов его романа: у всех у них, оказывается, есть и иное, противоположное, жизнепорождающее начало. Из мрака открывающейся взору Родвана бездны льется Свет. И он переливается в постоянно сменяющую ночь зарю, в жаркое июльское солнце, в «зной» зеленоокой Каримы (как бы затмившей своим лучистым «сиянием» восковую предсмертную бледность погибшей на руках Родвана француженки).

Ледяное неистовство ветра, словно сплавившегося воедино с обрушивающейся с неба картечью, было одновременно и источником движения. Это ветер не давал возможности остановиться, гнал вперед, и в голосе его звучали не только смертельная тоска, но и суровый призыв: «Выжить!»

И горы, сами Горы, осадившие Человека, ставшие «ловушкой», ведь они прежде всего — Хранители. Стражи самой Идеи, приют, ее оплот, ее символ. «Ночь» и «Горы» как в романе Диба, так и в алжирской истории нераздельны. Это «колониальная ночь» отправила народ сражаться в горы за свою независимость. Партизан «давили» сыпавшейся с неба картечью, выкуривали дымом пожаров, сжигали напалмом, но они оказались недосягаемыми, как вершины их Гор. И добиравшиеся до тайников, укрытий передавали дальше эстафету борьбы. Вот почему Арфия не может уйти с Пути. Вот почему для Диба, возродившего на страницах романа суровую героику Алжирской войны, Горы — это не только трагические ее будни, это и ее непобежденная Идея, это мысль о не бесполезности жертв миллионов таких, как Слим.