Со смертью Господина вся полнота власти оказалась в руках Ахмеда.

Понимая, что природа обрекла его на рабство, а не на власть, он сам осуждает себя на одиночество, на затворничество, на молчание: смущаясь благоприобретенных мужественных интонаций и грубой окраски своего приученного к властности голоса и избавляя себя от дальнейшей необходимости раздваиваться, Ахмед замолчит навсегда, отдавая распоряжения по дому с помощью карандаша. И понимая, что противоестественно занимать в доме неподобающее место, он (или она) выбирает скромную каморку на самом верху, под крышей, чтобы в одиночестве созерцать из окна открытый мир…

Но ни книги, ни наркотический туман забвения, ни иллюзорные путешествия, ничто не спасает от Знания. Реальность давила на сознание, выдавливала правду. Образ разрушения дома, его медленной агонии, начавшейся со смертью Господина, — символ давно прогнивших устоев, на которых зиждется угнетение. Осыпалась штукатурка старых стен, расползались трещины, приходил в запустение сад, люди сходили с ума, умирали от болезней, — все вокруг тлело, распадалось, как ткани страшной опухоли. И все попытки что-то упрочить, как-то сохранить видимость — все было напрасным, — зло, разрастаясь изнутри, уже держало в своих тисках весь дом. Да и сами эти попытки были абсурдными — призрачная свадьба господина обернулась смертью «новобрачной», не выдержавшей правды…

В тайной переписке с невидимым никогда корреспондентом, спасавшей Ахмеда от духовной смерти, он признавался: «…семью, такую, какой существует она в наших странах, где отец — всемогущ, а женщины практически превращены в прислугу… я отвергаю. Я чувствую, как во мне растет гнев, и я больше не могу позволить себе такой роскоши, чтобы во мне уживались в единой ране души печаль и тоска моего существования и гнев, который заставляет меня теперь мыслить иначе…»

Обреченный на смерть от одиночества, Ахмед, по одной из версий, обрывает нити, связывавшие его со страшной тайной, и исчезает из дому. Дальнейшие его приключения — уже в реальном облике, под именем Захры, также исполнены тайного смысла. Долго умерщвлявшаяся плоть — человеческая суть, давление и оковы косных традиций сделали свое дело: Захра уже сама по себе несет признаки существа, подобного уродцу, выросшему в глиняном сосуде компрачикоса. Утратив привлекательность, ее женское лицо покрылось бородой, а высохшее тело лишилось всякой женской прелести. Ее показывают теперь в клетке, как ошибку природы.

Закованная в цепи, она странствует по дорогам с бродячим цирком, обреченная сносить все то, что сносит одинокая женщина на Востоке на дорогах жизни. Не вытерпев унижений и оскорблений, Захра лишает жизни своего мучителя, одновременно обрекая себя на гибель.

Повествование со скорбным концом, однако, не устраивает всех слушателей — иные уверяют рассказчика, что Ахмед ушел из жизни потихоньку, обратив свой взор к небу, к далеким горизонтам… Другие вспоминают героические сюжеты, в которых женщина, восставшая против своей участи, скрывалась под именем легендарного рыцаря, защитника людей — Антары, и так и погибла — с оружием в руках, и, только сняв с нее доспехи, люди узнали, кто был их спасителем, державшим в страхе врага…

Возникают и параллели современные: среди слушателей появляется уже немолодая, испытавшая много драматических событий Фатума, в свое время оставившая родительский дом, познавшая и жизнь низов, где дети отвергнутых мужьями матерей, вынужденные продавать себя вдовы, не защищенные законом, брошенные женщины, влачили жалкое существование. Голод, болезни, нищета постоянно выталкивали их вместе с другими обездоленными из лачуг бидонвилей на улицы и площади больших городов с требованием куска хлеба, работы, человеческих прав…

Так, вводя в текст повествования разные параллели — легендарные, реальные, фантастические, — писатель как бы уплотняет и одновременно развивает свой основной сюжет, насыщая традиционное нравоучение не только социальным, но и острым политическим смыслом.

Постепенно образ дома, в котором проходит жизнь «песчаного» ребенка-призрака, дома разрушающегося, и большого Дома народа, хранящего память о просторе родной земли, о свободе, к которой рвется сердце исстрадавшегося в заточении человека, мечтающего о том, что люди, которым доверено тайное знание страны и народа, помогут восторжествовать Надежде, становится главным «каркасом» книги, основным ее художественным образом.

Ведь для писателя сама История — «старый дом, со своими перекрытиями, этажами, комнатами, коридорами, окнами и дверями, со своими чердаками и подвалами, с полезными и бесполезными площадями. Стены этого дома — это ее память. Поскребите немножко камни, приложите к ним ухо, и вы услышите так много! Время собрало воедино все, что приносит день и уносит ночь. Оно все хранит и удерживает. И свидетель его — камень. Возраст камня. И каждый камень — страница истории… каждое зерно камня хранит историю земли. Так и дом. Он как книга. Как огромное пространство. И я блуждаю по нему… Я думаю, что источник, в котором черпал я свой рассказ, не иссякнет никогда. Как океан… Ведь он пришел ко мне из глубин жизни… Так будьте же достойны тайны и сокровенных ран, которые открылись вашему взору. Передавайте мой рассказ дальше, пропустив его через семь садов вашей души…»

Легенда о призрачном дитяте так и не имела определенного конца, она словно бы и сама уходила в песок, и различные версии завершения необыкновенной истории лишний раз свидетельствовали о том, что дальнейшая судьба Захры не столько туманна, сколько еще не досказана… И действительно, «Призрачное дитя» в целом — лишь некое предшествование жизни героини Бенджеллуна, как бы переходная стадия: вспомним, что поначалу был мальчик Ахмед, лжесын, постепенно осознавший свою «подлинность», а потом и постепенная его трансформация — по одной из версий — завершилась превращением в полуженщину.

«Священная ночь» (1987 г., Гонкуровская премия) рассказана читателю самой Захрой, поведавшей наконец подлинную историю своего воскресения и преображения. Причем преднамеренность сообщения правды и только правды, с мотивировкой невыносимой тяжести всего невысказанного, утаенного и сокрытого, невозможности дальнейшего существования, продвижения вперед, без устранения груза прошлого, — немаловажная деталь в художественной структуре произведения.

В чувстве, испытанном Захрой во время предсмертной исповеди отца, смесь возмущения и благодарности не только за познание правды о себе, но и правды о жизни, ее противоречиях, ее драме. Да и само признание отца в Священную ночь[2] — неоднозначно. Оно делается с условием, что в эту ночь не только все должно быть очищено и приведено в порядок, но и никто из детей господних не должен ни умереть, ни страдать…

Следовательно, одно из символических значений «исповеди» не только в уничтожении лжи и обнаружении знания, но и в своеобразном завещании будущего счастья…

Освободиться от наследия долгих лет обмана не столь уж и просто, и обрести новое рождение героиня смогла, лишь дождавшись смерти родителей. Символические похороны прежней жизни совершаются на могиле отца, куда она закапывает атрибуты прошлого — не только свой мужской наряд, скрывавший ее сущность, но и само свидетельство призрачного существования, освобождая свою грудь от стягивающих ее повязок. И получив, в священную ночь новое, дарованное ей отцом имя Захра — Королева цветов, она впервые свободно вздохнула. А могила отца, увеличиваясь в размерах, становясь тяжелым памятником прошлому, одновременно облегчает человека, забирая в себя весь непосильный груз его прежнего существования… И как тут не поверить, что эта ночь — Ночь Судьбы, ужасная для одних и освободительная для других? Но это новое дыхание обретено Захрой только тогда, когда утрачивается постепенно, прерываясь окончательно, дыхание другого (становится понятной и символичность болезни отца — астмы). Точно так же, как меркнувший огонек постепенно тающей свечи у изголовья умиравшего отца постепенно замещается все разгорающимся пламенем зари, и сама ночь, даровавшая знание, становится, таким образом, и источником вспыхнувшего Света.