Гитлеровцам ничего не стоило накрыть артогнем, разворотить танками тот бугорок, ощетинившийся стволами легкого стрелкового оружия. Но они почему-то воздержались от мощных ударов, повели атаку небольшим пехотным подразделением. Цепь фашистских автоматчиков, нечасто постреливая, вогнутой дугой приближалась к нам со стороны, где колосилась рожь.
- Сообразили, гады, что тут КП. Хотят взять живыми, - глухо сказал Шувалов.
Он повернул к себе пистолет, который держал в руках, этак внимательно посмотрел в самый зрачок дула.
Я почувствовал на себе пристальные взгляды офицеров, солдат. Они ждали решающего, может быть, обнадеживающего слова от гвардии майора Третьяка, который был здесь старшим. В такую минуту нужны откровенные и честные слова. Я сказал:
- Живыми врагу не сдадимся. Но и погибать не будем торопиться - нам должны помочь.
Без дальнейших на то указаний каждый оставил по паре патронов - для себя. Еще раньше сделали то же мы с Володей Шуваловым.
Решение было принято. А как не хотелось умирать, друзья мои, в двадцать лет! Каким изумительно красивым виделся мир сквозь амбразуру блиндажа: голубое небо с грядой белых перистых облаков вдали, гонимая ветром золотая волна по хлебному полю… Редкая автоматная стрельба на том же поле - вроде бы вовсе и не стрельба, а стрекот кузнечиков…
Понимающе и многозначительно переглянулись мы с моим боевым товарищем и другом Володей Шуваловым. Он имел за плечами те же двадцать, может, чуть побольше. Он видел сквозь амбразуру тот же прекрасный мир.
Обо всем этом думалось лишь мельком, когда ненадолго откладывалось в сторонку оружие. А все мы, кто был на КП батальона, в том числе и раненые, уже взялись за автоматы, обороняясь от наседавших гитлеровцев. Подпускали вражеских автоматчиков как только возможно близко и расстреливали в упор.
Среди нас были раненые, но немного. Выручало то, что, закрепляясь на высотке, а потом и во время боя мы все же отрыли окопы полного профиля. Аксиома «окоп - крепость солдата» была к тому времени хорошо усвоена, испытана на практике. Находившийся с вами на КП ротный командир старший лейтенант Иван Воронков взял на себя управление огнем нашей малочисленной, столь неоднородной группы. Штабные офицеры, артразведчики, связисты метко разили врагов.
Бой, однако, слишком неравный по силам и тактическому положению, близился к своему логическому концу. Вот-вот немцы броском навалятся на нас. Посоветовавшись с Шуваловым, мы решили: последнее и единственное, что сейчас возможно, - это вызвать огонь нашей артиллерии на себя.
Связисты, копавшиеся со своими ящиками, наконец оживили рацию.
Я попросил к аппарату командира или начштаба полка, но на связь сразу же вышел командир дивизии генерал Стученко.
Прервав мой доклад (он и сам понимал, в каком мы положении), генерал спросил о главном:
- Решение?
Даже в такой острой обстановке комдив не изменил своему правилу: прежде всего выслушать мнение подчиненного.
- Прошу огонь на себя, - прокричал я в микрофон. И тут же поправился: - Мы все просим огонь на себя.
В ответ в наушниках взволнованно и сердечно зарокотал знакомый бас:
- Ребята, не теряйтесь, выручим. И не горячитесь! Сейчас несколько артиллерийских полков, сосредоточенных здесь, дадут огонь по танкам, по пехоте противника. Как только увидите красную ракету, вскакивайте и - бегом к насыпи, за нею наши. По полоске жита двигайтесь, ребята, - ни один снаряд там не упадет.
Вслед за тем майор Шувалов доложил по радио подготовленные им данные старшему артиллерийскому начальнику.
- Дадим несколько снарядов, понаблюдай, - велели ему.
Вблизи нашего укрытия вскинулись взрывы. Шувалов рассчитал корректировочные поправки, радисты передали.
Мы стали ждать. Спасения или гибели… И опытному артиллеристу Шувалову, и нам, пехотинцам, было известно, что отклонение в несколько десятков и даже сот метров при артстрельбе возможно. Существуют и действуют законы рассеивания. Могут сказаться и другие факторы. Какой-то заряд отсырел в ящике, у какого-то орудия сбилась установка прицела - все это влияет на точность стрельбы. А сколько подобных случайностей может быть, когда откроют огонь несколько артиллерийских полков, когда тут, на этом вот поле, всколыхнется море огня!
Сравнение «минуты казались часами» слишком часто используется авторами, оно давно потеряло выразительность, и мне не хочется его повторять. Хотя время тогда в нашем восприятии вроде бы и в самом деле получило растяжку. Не стану соревноваться с мастерами слова, искать новый образ, характеризующий страшное напряжение минут, когда стоишь на рубеже жизни и смерти.
Сам я никогда не курил, а тогда, так и не потянувшись к самокрутке, будто бы ощутил никотиновый голод, глядя, как двое поочередно посасывали маленький окурок, прижигая пальцы и губы. Казалось, глотнуть еще раз табачного дымку для них важнее, чем вдохнуть воздуха. Ближе всех находился Володя Шувалов, и мне было хорошо видно, как его лоб, виски, подбородок время от времени покрывались частыми каплями пота. То же самое ощутил и я на своем лице, прикоснувшись к нему ладонью. Но вот что поразило: в двадцатипятиградусную жару августовского полудня пот был холодный, как утренняя роса. А еще - верьте или нет - я видел, как поминутно изменялся цвет человеческих лиц: то побледнеют добела, то потемнеют дочерна, то покроются лиловыми пятнами, как у тяжелобольных.
Но главное, пожалуй, не в этих, внешних, что ли, проявлениях, а в том особом состоянии активности и самоотверженности, которое охватило всех. Взгляды солдат и офицеров, обращенные ко мне, были преисполнены чувства доверия. Никто не суетился, не ронял пустых слов, каждый действовал в высшем режиме исполнительности и четкости. Любой был готов на самый решительный шаг. Прикажи любому броситься с гранатой навстречу вражеской цепи - сделает, если надо - примет смерть не раздумывая.
Тягучее, испепеляющее душу ожидание словно взорвалось вместе с тишиной. Неимоверный грохот многих разрывов заглушил все остальные звуки. Вспыхнули очаги пожаров, поднялись смерчи земли. Изъясняемся жестами, как глухонемые, и нечем дышать - горький толовый дух сдавливает горло.
Приходилось видывать и слыхивать артиллерийскую стрельбу за время пребывания на фронте, но чтобы вот так десятки орудийных стволов посылали снаряды в тебя - ни разу.
Сигнальную ракету в самом начале стрельбы мы, конечно, заметили - следили за нею всеми, так сказать, наличными парами глаз.
Бросаюсь вперед, выдерживая направление по полоске ржи, тянущейся к насыпи. Все за мной - с оружием, боеприпасами, с ранеными товарищами на себе. Иду строго по центру ржаной полоски, знаю, что нельзя отклониться ни на градус. Вокруг бушует, ревет адский огонь, и только эта полоска остается нетронутой, эта ржаная стежка жизни.
Вражеские подразделения, окружившие наш, теперь покинутый, КП, оказались под артогнем. А те автоматчики, которые хотели захватить нас в плен, если и остались в живых, то, видать, оцепенели в недоумении, потому что даже не пытались перехватить нашу маленькую группу, двигавшуюся по полю. Им конечно же было не понятно, почему русская артиллерия вдруг открыла такой страшный огонь по своим.
Путь длиною в несколько сот метров и ценою в жизнь был преодолен. Мы достигли железнодорожной насыпи, перевалили ее, а за нею уже были свои. Очутившись в траншее, мы прежде всего стали тушить на себе и на раненых тлевшие маскхалаты. Многие ощупывали свои собственные головы, бока, ноги, не веря, что они целы. Стороннему глазу могло бы показаться, что с ума посходили хлопцы. А находившиеся на насыпи фронтовики смотрели на нас понимающе и с братской теплотой.
- Вот тебе и закон рассеивания… - заметил я Шувалову, тесня его плечом.
- Тут иной закон сработал - боевая взаимовыручка, - ответил мой друг.
Когда мы шли по полю между двух зон артиллерийского огня, двигались в дыму, сквозь пламя пожаров, ни один осколок не зацепил никого из нас. Трудно оцепить, с каким мастерством и чувством ответственности за жизнь товарищей действовали многие артиллеристы, принявшие участие в массированном огневом налете. Им было сказано кратко: «Наша пехота вызывает огонь на себя». И эта фраза вдохновила батарейцев, они сделали все, чтобы спасти боевых друзей.