Их разделяла стойка. Подофицер вышел из-за нее и, явно волнуясь, спросил:

— А вы, товарищ подпоручник, не обидитесь, если я вас расцелую?..

Немного успокоившись, Сусла отошел на несколько шагов и стал разглядывать Мешковского.

— Возмужали. Да, очень возмужали, Но абсолютно не изменились. Остались таким же, как тогда, в августе, когда пришли в наш полк. Хорошо помню, как будто это было вчера…

Мешковский хорошо знал старого подофицера. В полку, куда он, желторотый курсант, был направлен в августе 1939 года, Сусла служил уже не первый год. Потом, в жаркие сентябрьские дни, их полк в первом же бою понес большие потери. Вскоре стало не хватать орудий, брошенных в ходе панического отступления, сбежали командиры, и тогда командование над группой пеших артиллеристов принял на себя старший по званию — недавно произведенный в подпоручники Мешковский. В это время и завязалась его дружба с подофицером Суслой.

Сусла всегда должен был во что-то или в кого-то верить. Не умея мыслить самостоятельно, он свято верил во все, во что ему велели верить: что Пилсудский — чуть ли не бог, что Рыдз-Смиглы — это его преемник, что война с Германией продлится с полгода и закончится взятием Берлина. Верил, что, если понадобится, каждый польский офицер, выполняя свой долг, отдаст не раздумывая свою жизнь за Родину. Верил, что командир полка — это опытный военачальник, а командиры дивизионов — герои. Верил, наконец, что Польша является такой, какой должна быть.

Сентябрь тридцать девятого градом бомб разрушал города, через которые они отступали, а вместе с ними и мировоззрение Суслы. Полетели ко всем чертям его представления о том, что было для него свято и неприкосновенно. Герои удрали, как только представился случай. Сусла смотрел на все это широко открытыми от удивления глазами. Он видел факты, которые никак не соответствовали внушенным ему догмам. Наследником славы героев, всех добродетелей и достоинств, которыми наделил их Сусла, стал в его глазах Мешковский, единственный офицер, который остался до конца с остатками разгромленного немцами полка. Сусла, преклонялся перед ним. Он выплакал на груди Мешковского накопившуюся в нем горечь своих утрат — ему трудно было расстаться с кумирами, в которых верил. И не во что теперь было верить…

Они вместе пробирались на восток, через Келецкое и Люблинское воеводства, обходя стороной дороги и населенные пункты, ускользая от наступающего противника.

Расстались, переодевшись в штатские. Обнимаясь на прощание, Сусла исколол своего подпоручника усами, как и теперь при встрече.

— Когда я увидел солдат в польской форме, во мне что-то шевельнулось, я не выдержал и сразу же вступил добровольцем в Войско Польское, — ответил он на вопрос, как попал в училище. — А до освобождения воеводства Красной Армией всю войну просидел у зятя в деревне.

— Ну и как вам здесь живется?

— Хорошо. Не могу жаловаться. И чтобы вы знали, товарищ подпоручник, я во время оккупации многое понял, глаза на все открылись. Люди объяснили. И прежде всего зять. Может, слышали о нем? Его фамилия Блыск…

Поняв, что Мешковскому это ничего не говорит, добавил:

— Аловец, партизан. Боевой парень.

— А вам нравится наше войско?

— Нравится, еще бы. Оружие отличное… Такого у нас никогда не было. Знаете, товарищ подпоручник, вот выхожу каждый день после работы из училища, смотрю на артиллерийскую технику и только теперь понимаю, как плохо мы были тогда вооружены. Да у нас практически ничего не было, кроме устаревших французских полевых орудий. А нам говорили…

Сусла вошел в раж и целых полчаса горячо рассуждал о политике. Одновременно «одевал» Мешковского. Давал все, как сам признался, из загашника. Когда капрал приносил какую-нибудь вещь похуже, он набрасывался на него, обзывал олухом и болваном и многозначительно заканчивал:

— Ты что, не знаешь, кто этот подпоручник? Да это золото, не офицер! Такого днем с огнем не сыщешь. А ты даешь ему хлопчатобумажный свитер…

Мешковский здесь же и переоделся. Так распорядился Сусла, который решил сменить ему и нижнее белье.

— У меня осталось немного хорошего, шерстяного, надо пользоваться случаем.

Офицер вышел со склада переодетый буквально с ног до головы. Прощаясь, подофицер добился от него клятвенного обещания, что тот в ближайшие дни снова навестит его.

— Не забывайте старого друга! — крикнул он вдогонку.

В общем отделе Мешковского ждало направление — во второй взвод шестой учебной батареи. Начальник отдела рассказал ему в нескольких словах, что батарея считается трудной — почему, так и не объяснил, — что на легкую жизнь пусть не рассчитывает. Сегодняшний день он может посвятить личным делам, а завтра, сразу же после подъема, должен явиться к командиру батареи.

«Начинается», — с грустью подумал Мешковский.

Он собрал свои скудные пожитки и собрался было выйти в город — поискать квартиру, но передумал. Ему захотелось поскорее увидеть батарею и новых товарищей.

«Забегу на полчасика. Познакомлюсь с офицерами. Завтра легче будет приступать к обязанностям…» — решил он.

Батарея размещалась на четвертом этаже в одном из флигелей главного корпуса. Над входом висел красивый плафон с разноцветными аппликациями из бумаги с изображением перекрещенных орудийных стволов, сабель и знамен. В центре виднелась большая цифра «6».

Стеклянные двери, ведущие в помещения батареи, украшали яркие, искусно сделанные витражи, представляющие различные батальные сцены. Мешковский, присмотревшись поближе к этим маленьким шедеврам, с удивлением обнаружил, что они нарисованы на восковой бумаге и наклеены на стекло.

Офицер вошел в одну из комнат, спросил у дневального, где найти командира. Тот объяснил, что поручник Казуба в штабе.

Мешковский заметил, что курсант изучающе разглядывает его. Это рассмешило Мешковского.

— Чего вы на меня так уставились?

Дневальный смутился и ответил вопросом на вопрос:

— А вы, товарищ подпоручник, будете служить в нашей батарее?

— Откуда вам это известно?

— Слышали, что сегодня к нам прибыли два новых офицера: командир второго взвода и замполит. Вы, наверное, один из них?

— Да вы настоящий Шерлок Холмс! Сразу догадались… Тогда попробуйте угадать, кто я — замполит ила командир взвода?

Дневальный, долго не раздумывая, сказал:

— Это не так уж трудно. Замполит.

Ответ поразил Мешковского. Он удивленно поднял брови и, сдерживая улыбку, спросил:

— А почему вы так решили?

— Потому что командир взвода должен быть боевым офицером, а вам, судя по всему, только недавно присвоили офицерское звание.

— С чего вы взяли?

— По мундиру вижу… И ремень новый, еще не потемнел.

Мешковский не стал разубеждать его. Подумал только про себя, что Сусла, сам того не желая, лишил его фронтового вида. Ему не хотелось в третий раз за этот день сообщать, что прибыл сюда прямо с фронта. Оп усмехнулся и двинулся в указанном дневальным направлении — в преподавательскую.

— Сейчас там никого нет. Но через пятнадцать минут будет перерыв в занятиях, и офицеры придут сюда, — объяснил дневальный, проводив его до самой двери.

Комната была небольшой. На стене висел огромный, вырезанный из бумаги орел.

Мешковский снял шинель и положил свои пожитки под стол.

В помещениях батареи царила тишина. Через открытую форточку с учебного плаца долетали команды. Время от времени он слышал гул моторов проезжавших мимо мотоциклов и автомашин.

Вдруг тишину нарушили нестройные голоса. Это вернулись с занятий курсанты. Застучали тяжелые солдатские сапоги, было слышно бряцание оружия и снаряжения, потом прозвучала короткая команда… И курсанты разбежались по комнатам.

В ту же минуту дверь резко распахнулась, и в преподавательскую вошел молодой офицер. Мешковскому невольно пришло в голову определение «писаный красавец». Высокий, стройный брюнет с узкой талией, одетый с иголочки. Было видно, что его мундир и бриджи сшиты у хорошего портного. Правда, они были более темного цвета, что выдавало их довоенное происхождение. А сапоги выделялись особым фасоном и блеском.