Вопросы половых отношений давно уже не были тайной для Янека. Он рассмеялся и одним словом определил цель ночного визита девушки.

Каким образом это выражение дошло до настоятеля монастыря, Янек так и не узнал. Возможно, что кто-то проговорился об этом на исповеди у святого отца. Как бы там ни было, Янека обвинили в двойном преступлении: краже яблок и клевете на монастырь.

Мешковская несколько раз ходила к настоятелю монастыря и умоляла простить сына. Янеку пришлось покаяться и взять обратно свои слова. Но с тех пор он попал в немилость к святым отцам.

Повятовая управа была опорой светской власти Речи Посполитой в этом ее далеком восточном уголке. Чиновники были в большинстве своем родом из Центральной Польши. Они приезжали сюда и через некоторое время куда-то уезжали. Одни проходили здесь практику, после которой устраивались на более высокооплачиваемые должности, другие попадали сюда в ссылку, чем-то скомпрометировав себя или допустив серьезную оплошность в делах. Последние были бичом для местного населения. Они стремились любой ценой реабилитировать себя, поэтому вскоре после прибытия их фамилии знали во всей округе.

Когда был провозглашен лозунг об ускорении полонизации восточных окраин Польши, повятовая управа ринулась в бой за души людей в тесном союзе с отцами-бернардинцами. Путем экономического давления они заставляли украинское население менять национальность, вероисповедание, а если это не удавалось, то прибегали к открытому насилию.

Украинцы как могли защищались, пытаясь сохранить национальные устои. Ночи стали светлыми от зарева пожаров — это горели помещичьи имения. Началось усмирение украинцев. Воскрешались традиции кровавого Яремы Вишневецкого.

В гимназии усилился антиукраинский курс. Учителя пытались внушить ученикам веру в историческую миссию Польши на этих землях. Но Янека интересовали другие проблемы, которые никто не мог или не хотел ему объяснить, например: почему накануне Первого мая арестовали и поляков, и украинцев, и евреев?

На этот вопрос он нашел ответ лишь спустя многие годы.

Через год после скандала с отцами-бернардинцами произошла история, которая окончательно подорвала его репутацию.

Янек переживал в это время свою первую любовь. Его избранница — дочь местного врача Люся Гольдберг — училась с ним в одном классе. Мешковский писал стихи, в которых называл ее демоном и божеством. Главным его соперником был здоровенный верзила по фамилии Богушайтис, сын генерала и «политика», который за войну двадцатого года получил великолепное, насчитывающее свыше двух тысяч гектаров имение по соседству с городком. Однако физическое развитие молодого Богушайтиса опережало умственное. Даже в Хырове[5] наставники разводили беспомощно руками, слушая его ответы. Поэтому папочка устроил сыночка в гимназию там, где он имел наибольшее влияние, в «своем» городке.

Люсе нравились выезды экипажем и верховые лошади Богушайтиса, но она вскоре бросила его, убедившись, что генеральский сынок безнадежно глуп. Когда среди молодежи прошел слух, что Люся встречается с Янеком, Богушайтис начал открыто провоцировать его. Вначале это были мелкие колкости, на которые Мешковский не обращал внимания. Он понимал, что означают в окружающем его мире имение, деньги, власть. И все-таки избежать стычки с Богушайтисом ему не удалось. Это произошло в одно из воскресений. Влюбленные сидели на склоне холла у крепостных стен старого замка. Вдруг между деревьями мелькнула плечистая фигура Богушайтиса, и вскоре до Янека долетели громко сказанные вызывающие слова:

— И где только Гольдберг нашла такого голодранца?!

Этого Янек стерпеть не мог. Он повернулся к девушке:

— Иди, Люська, домой! А я останусь. Надо решить кое-какие дела.

Девушка поняла и начала его отговаривать. Но он решительно перебил ее:

— Сказал — иди!

Богушайтис в сопровождении сына старосты не спеша направлялся в глубь старого, высохшего, поросшего ежевикой крепостного рва. Янек последовал за ним. Они поджидали его за изгибом рва.

Извивающаяся между кустами тропинка выходила в этом месте на небольшую поляну.

Мешковский, стараясь не показывать волнения, подошел к Богушайтису и спросил:

— Это кто же голодранец?

Верзила бросил в кусты недокуренную сигарету и презрительным тоном обратился к сыну старосты:

— Чего этому типу от меня надо?

Кровь ударила Янеку в голову. Но он сдержался и сдавленным голосом буркнул:

— Снимай пиджак, будем драться…

Богушайтису только это и было нужно. Взглянув сверху вниз на противника, который рядом с ним выглядел ребенком, он засмеялся и бросил пренебрежительно:

— Хочешь, чтобы я тебя излупил?

Спустя минуту, сняв пиджаки и засучив рукава рубашек, они приготовились к схватке. Судить должны были сын старосты и двое случайно оказавшихся здесь приятелей Янека.

Мешковскому пригодился опыт, накопленный им в «казацких войнах» и состязаниях по борьбе. Ловкий и изворотливый, он превосходил сильного, но неуклюжего Богушайтиса.

Хотя Янек весь кипел от злости, он дрался хладнокровно и осторожно. Знал, что, если Богушайтису удастся вцепиться в него руками и прижать к земле, проиграет. Он отскакивал, уклонялся от ударов, вырывался из медвежьих объятий противника, а когда тот открывался, наносил ему небольшими, но крепкими кулаками сильные и меткие удары.

Первым ударом Янек рассек верзиле бровь. Затем из носа Богушайтиса потекла кровь, губа распухла.

Сын старосты, увидев такое дело, потребовал прекратить схватку. Но его слова заглушили ликующие возгласы приятелей Янека. Впрочем, и сам Богушайтис не собирался заканчивать драку. Он хотел лишь одного: схватить, во что бы то ни стало схватить этого чертенка! Тогда он задаст ему перца! Отплатит за каждый удар! Душу из него вытрясет!

Заняв боксерскую позицию и отступая от размахивающего руками, как цепами, Богушайтиса, Янек оказался рядом с сыном старосты. И во время очередной атаки разъяренного верзилы вдруг почувствовал, как кто-то подставил ему подножку. Он споткнулся и упал. Воспользовавшись этим, Богушайтис бросился на Янека.

Первый удар огромного, как каравай хлеба, кулака Богушайтиса пришелся Янеку в лицо. В глазах зарябило. Однако следующий удар прошел мимо цели. Янек отполз в сторону, оттолкнул противника ногами, приподнялся и вскочил. Вместе с кровью выплюнул слова:

— Свинья, лежачего не бьют…

Подскочил к нему и ударил с размаху. Раз… Другой… Верзила охнул, беспомощно опрокинулся на землю и заскулил:

— Хватит! Не бей…

Приятель Янека, Кшиштофка, заметив, что сын старосты подставил тому подножку, бросился на него и врезал «секунданту» в ухо. Тот взвыл от боли и, не дожидаясь новых ударов, юркнул в кусты.

Схватка закончилась. Три дня Янек ходил в героях школы. Все с уважением смотрели на его разбитую губу и черный синяк под глазом.

Но он не предполагал, что над его головой сгущаются тучи. Избитый Богушайтис с окровавленным лицом доплелся до аптеки на Рыночной площади. Перепуганный аптекарь сразу же позвонил в имение генерала. Папочки дома не оказалось — он развлекался в Варшаве. Трубку сняла генеральша. Узнав об избиении сына, она приказала немедленно заложить бричку и помчалась в городок.

Влетев в аптеку и увидев свое чадо в таком жалком состоянии, она упала в обморок. Аптекарю Фуксу пришлось употребить все знания и массу снадобий, чтобы привести ее в чувство. Обморок генеральши перешел в приступ истерии, сменившийся неописуемым бешенством. Она предприняла энергичные меры. Вызвала телеграммой генерала, позвонила в управу, даже проинформировала об этой истории воеводу. Все были поставлены на ноги, чтобы отомстить Мешковскому.

Для Янека наступили тяжелые дни. Началось с допроса в полицейском участке. Мешковский на собственной шкуре испытал, как работает полицейский аппарат в Польше. Из задаваемых ему вопросов он сделал вывод, что ведущий следствие комиссар хочет представить его драку с Богушайтисом как почти антигосударственный заговор. От него требовали сообщить, кто подговорил его избить Богушайтиса, кто помогал ему в этом. Расспрашивали о каких-то неизвестных Мешковскому людях. Угрожали, запугивали тюрьмой.