— Где ты это берешь? — спросил Бартак.

— Поп покупает, а дьячок мне дает, — засмеялась она. — Наш попик внимательно следит за тем, что творится в Петрограде. Хочет знать, что ему светит. Смотри не проговорись, а то поп выдаст дьячка гайдамакам.

Обедали долго: на Марфу напала разговорчивость. Она рассказала, как жила в Диканьке, об отце с матерью, учителях, о муже — лесном объездчике.

— Кочетов был немножко не такой, как ты, — сказала Марфа. — Взял он меня молоденькой, хотел воспитать меня в ином духе, чем родители, но я его все равно любила, и если бы он не погиб, то нашел бы меня такой, какой оставил…

На ресницах у нее дрожали слезы. Бартак хотел вытереть их — она не позволила, вытерла сама, шмыгнула носом и улыбнулась:

— Хочу, чтоб ты знал обо мне все, мой дорогой, мой самый любимый, я просто с ума схожу по тебе. И мне даже кажется, что это вовсе не против Кочетова… А тебя я одного на войну не пущу, хоть сумку твою буду за тобой носить… Не знаю, почему это так, только полюбила я тебя страшно… А ведь ты нисколько не похож на Кочетова. Может, именно потому…

Бартак принимал ее рассуждения такими, какими хотелось ей. Ни одного укола ревности — его бы скорее задело, если б она умолчала о своем прошлом.

— А у тебя разве не было милой? — Марфа испытующе заглянула в его румяное лицо.

— Не было, — удивленно ответил он. — Да и когда? И потом — я был очень разборчив. Даже побаивался девушек.

Она просияла и обвила его шею. Это было ему приятно, но он не шелохнулся.

— Не смейся, я действительно их боялся — казался себе теленком рядом с ними.

— А я это поняла! — торжествующе засмеялась Марфа и поцеловала Войту, в глазах ее билась радость. — Ну, не жалей, я тебя за все вознагражу!

Вечером, когда он пришел с митинга военнопленных, Марфа подала ему к ужину немного водки. Заставила рассказывать о себе, особенно о его матери и о том, как живут люди в Чехии. Он постепенно разговорился, чувствуя себя совсем как дома. Потом вдруг подумал о пленных, о Долине. Тот тоже избегает здесь женщин, видно побаивается их, так же как Войтех когда-то. Как знать, может, и сам Войтех не решился бы обнять Марфу, если бы жил в холодном сарае, где земляной пол запорошен инеем, где единственная подруга — одеяло, а единственная музыка для сердца — храп товарищей. Он высказал эту мысль. Марфа наморщила лоб, испытующе глянула на него.

— У каждого своя судьба. Ты теперь должен думать только обо мне.

Бартак ушел в свою комнату. Печь дышала жаром. Вскоре пришла Марфа, на лице ее не было и следа вчерашних колебаний.

— Сегодня будет звездная ночь, ради меня! — счастливо улыбнулась она.

За пленными, пожелавшими возвратиться на родину, прибыли трое из лагеря военнопленных, что в Дарнице. Это были русские солдаты, среди них — унтер, на вид мужик мужиком, но грамотный. Однако, составляя список пленных, он подолгу задумывался над тем, как пишется та или иная буква. Команда его ни на шаг от него не отходила, то и дело грозя пленным штыками. Видно, дорог им был надежный кусок хлеба — любой приказ унтера они исполняли немедленно. На следующий день, при помощи кадета Бартака, подвели итог, и оказалось, что из пятидесяти пленных человек сорок с небольшим решили вернуться под крылышко австрийского императора Карла, и среди них — больной Ян Шама. Марфа накормила солдат и велела кухарке Наталье выдать каждому пленному на дорогу паек. Войтех Бартак уговорил сельского старосту выделить двое саней под тощие пожитки военнопленных и для тех, кто не мог ходить.

Сержанты Йозеф Долина и Курт Вайнерт, драгун Ганза, Лагош, Барбора, Ганоусек и сам Бартак вышли за село проводить товарищей, с которыми прожили несколько суровых месяцев в Максиме. На улицу села высыпали мужики и бабы, они ободряюще кричали что-то пленным, которые шагали по глубокому, по колено, снегу. Ян Шама шел в последнем ряду, едва передвигая ноги. К сегодняшнему утру у него на бедрах вскочили еще два чирья и зудели и горели пуще остальных, но рыжий верзила об этом не думал, он только смущенно оглядывался на семерых остающихся, с особенной робостью останавливая взгляд на Бартаке. Он все повторял просительным тоном, чтобы ребята писали ему, и роздал всем свой адрес. Ему так хотелось бы найти дома весточку от них…

— Что мне с тобой, балдой, делать? — бередил ему душу драгун Беда Ганза. — Неужели же тут не вылечили бы твои болячки, думаешь, кроме мамочки, никто этого не сумеет?

Ян Шама клонил голову и мрачно возражал:

— Не понимаешь ты меня, Аршин, тянет меня домой, вот и все. А на фронт меня уже никто не затащит — голову даю на отсечение!

— Дождался бы и тут, дело долго не протянется, — не унимался Беда. — Мы тут тоже не останемся, пожалуй, еще пригодимся русским, не все же нам лес рубить для Артынюка! А ты протащишься полтораста километров к своим в Дарницу, а там еще — черт знает каким путем — через разоренную Галицию в Краков… Нет, все-таки дурень ты!

— Брось! — окликнул драгуна Йозеф Долина. — Ты ведь не знаешь, почему Шама так поступает.

За селом стали прощаться. Долина, Ганза, Лагош, Барбора, Вайнерт, Ганоусек и Бартак пожали всем руки, а с некоторыми и обнялись. Унтер уже собрался скомандовать «шагом марш», но Бартак остановил его.

— Братья, — воскликнул кадет, — желаем вам счастливого пути! Должен признаться, я думал, мы пойдем домой все вместе, но не хочу вас ни в чем упрекать. Передайте привет нашей родине да расскажите дома правду о том, что в России творится, за что русский народ — крестьяне и рабочие — воюют с господами. Мы с вами много об этом толковали, я читал вам газеты, когда не хватало своих слов. Пусть наши люди узнают от вас, что русский царь был нисколько не лучше, чем австрийский император, которому тоже место за решеткой. И что господские поля, и заводы, и шахты тоже принадлежат нашему народу — как и здесь, где народ берет их в свои руки. Расскажите там и о Диканьке!

Унтер-офицер тронул Бартака за руку:

— Время не ждет. Задерживаете нас, ваше благородие. Пленные тронулись. Один солдат с винтовкой впереди, другой — позади колонны, Ян Шама чуть ли не ощущал своим затылком его дыхание. Унтер вскочил в сани, закутал ноги облезлой овчинной шубой и закурил махорку. Усы его покрылись инеем.

Висело над ними свинцовое небо, ни проблеска солнца. Над заснеженными, помертвелыми полями порывами свистел резкий ветер. Над головами тяжело пролетали вороны, словно и у них обледенели крылья. Печальные голые деревья — акации, буки, вязы — подчеркивали тоскливость января. Пленные перешли Десну по льду и побрели дальше, молчаливые, хмурые, и единственной надеждой их было, что и эта дорога когда-нибудь кончится, приведя их в весеннюю, зеленеющую чешскую землю.

Войтеху Бартаку и его друзьям тоже было невесело, когда они возвратились в село Максим. Долина что-то говорил Бедржиху и Вайнерту. Курт вдруг повернулся к Бартаку:

— А вы заметили, товарищ, что три ефрейтора — Вайс, Бальк и Юнгвирт, не подали мне руки? Вчера вечером Бальк сказал, что он меня раскусил и пусть я не забуду, что меня родила немецкая мать.

— И это тебя смущает?

— Нет, я знаю, что делаю. А когда уберемся отсюда и мы?

— Как только приедет Артынюк. Пусть заплатит за работу, и мы с ним расстанемся. А пока еще повозим лес к Десне: нам каждая копейка дорога.

Лагош взял Беду под руку и почти весело проговорил:

— А я рад, Аршин, что прощание уже позади. Дышится — словно я на небе.

— Эх ты, Небо, — фыркнул драгун. — Я и теперь еще дивлюсь, что ты не потащился с ними к своей пани матушке в Старые Угры, в Угерскую Скалицу, или как там еще называется твой медвежий угол.

Словак хотел выпростать руку, но драгун не отпускал ее. Он улыбался, и взгляд его смягчился.

— Молчи, — сказал он, — это я просто тебя поддразниваю, брат словак, неужели не понимаешь?

Лагош наклонился к уху Беды и шепнул:

— Как могу я оставить Нюсю?

Беда хохотнул, еще крепче прижал локтем руку Лагоша и стал что-то насвистывать. Власта Барбора с удивлением наблюдал за ними, потом вопросительно посмотрел на Бартака и Вайнерта, чего те не заметили. Власта втянул голову в поднятый воротник и присоединился к долговязому Ганоусеку. Ему стало жалко себя. Вот люди! Думают, если я тут самый младший, то можно не замечать меня. Но в сердце его не было злобы. Лучше уж вернуться домой вместе с Бартаком, Бедржихом и остальными — только бы не пойти в обмен на русских пленных. Меняют шило на мыло…