— Игорешка у меня в детдоме отыскался, слыхал?

Гаврилов был маленький и плотный и никак не мог попасть в ногу с широко шагающим Белобровом.

— А про Лялю пока ничего не слыхать?

— Нет, пока ничего не слыхать… — Гаврилов вздохнул, поправил на Белоброве белое шелковое кашне.

Они еще долго шли и замерзли, когда из-за поворота показались фары, они подняли руки и тут же опустили их, узнав ЗИС командующего. Но машина резко затормозила, проехав юзом, командующий открыл дверцу и велел им садиться.

— Мухин, пересядь, — сказал командующий.

Сонливый, с толстыми ляжками, Мухин страстно любил летчиков и терпеть не мог, когда командующий садился за руль. Поэтому он одновременно заулыбался Белоброву и тут же негодующе засопел, — пересаживаясь назад.

Командующий сразу выжал акселератор, машина рванулась вперед, уютно заскрипели дворники. На полном ходу они влетели на сопку, командующий переложил руль и, не сбавив газа, повел машину вниз к мосту.

— Гудочек дайте, товарищ генерал-лейтенант… гудочек посильнее… — заныл сзади Мухин, вытирая рот рукой. — Тормозочки у нас…

— Если убьемся, то вместе, — сказал командующий и гудка не дал.

Проехали второй шлагбаум. Краснофлотец в валенках взял на караул. Командующий тоже приложил руку к козырьку.

— Я слышал, будто у вас что-то вроде паралича лица. Как вы считаете сами про свое самочувствие?.. Можете работать?

— Хорошо могу работать, — сказал Белобров.

— Да-да, — сказал командующий, думая о другом, — так-так…

У домов гарнизона на раскатанном снегу играли дети, широкие окна парикмахерской были заметены снегом. Штурман Звягинцев нес в баночке молоко для своих близнецов. Командующий молчал, и все молчали тоже.

В подъезде Белобров и Гаврилов закурили, было страшно, и стали медленно подниматься. Стуча коньками по деревянной лестнице, повисая на перилах, навстречу им спустился мальчик в вязаном английском шлеме.

На площадке у пятой квартиры они постояли, готовясь и представляя себе, как это произойдет. «Может быть, вернуться?»— подумал Белобров и, не глядя на Гаврилова, постучал кулаком так громко и сильно, что уйти им теперь было невозможно. Дверь тотчас открыли, и он увидел Шуру. Она стояла в ярко освещенном коридоре с кастрюлькой в руках, а сзади шла Настя Плотникова. Он закрыл за собой дверь и сделал два шага вперед, стараясь улыбаться, чувствуя, как в плечо ему давит Гаврилов.

— Белобровик вернулся, — сказала Шура, — и еще вырос. Да дверь-то зачем закрываешь?

— То есть как это зачем? Затем, что зима… В окно посмотри…

Лицо у нее дернулось, тарелки в руках задребезжали, она поставила их на сундук и сложила руки на груди.

— Говори, — велела она.

Он не мог смотреть на нее и посмотрел дальше, но там была Настя с круглыми, словно потухшими глазами и невероятно белым лицом. Ему некуда было девать свой взгляд, некуда смотреть.

— Слушайте, позвольте хоть раздеться, просто невежливо…

Они ничего не ответили. И Белобров начал раздеваться в абсолютной тишине, под стук собственного сердца. Торопливо раздевался и Гаврилов.

Настя подошла ближе и встала рядом с Шурой. Шура не могла смотреть на пухлое испуганное личико и голубенькую сережку в ухе, ей стало совсем страшно.

— Не вернулись, — сказала она.

— Задержались, — сказал Белобров. — Да ничего не случилось! — крикнул он, видя, как у Шуры исказилось лицо. — Ты погоди, погоди, они там, но все нормально, слышишь, нормально. Они сели, и я говорю тебе, все нормально. Настя, хоть вы ей скажите. Настя, они, понимаете, задание выполнили, героически выполнили, и у них все прекрасно было, но потом… — Он говорил, не понимая, что говорит, не слыша собственных слов, говорил просто в передней, никуда не глядя и ничего не видя.

— Не вернулись, — опять сказала Шура.

— Не вернулись, — одними губами повторила за ней Настя и быстро забегала по коридору, — не вернулись, Сережа мой не вернулся, не вернулся…

В квартиру осторожно протиснулся истребитель Сафарычев. Он жил в этом доме на втором этаже.

— Что, все уже известно? — спросил он, и опять стало тихо в коридоре, только хрустела пальцами Шура да часто открытым ртом дышала Настя. Негромко подвывала электрическая печь в комнате.

Екатерина Васильевна, мать Шуры, надела круглые очки и строго поглядела на Белоброва. По всему видно было, что она плохо соображает и не понимает тяжести случившегося.

— Пойдемте в комнату, — сказала Шура.

Она пошла вперед и села в качалку. Качалка качнулась, Шура сильно оттолкнулась носком туфли и стала качаться, закрыв глаза. Настя ушла на кухню, закрылась там на крючок и сильно пустила воду из крана.

— Шурена, — сказала Екатерина Васильевна, — Шурочка, что с тобой?

Шура не ответила, все качалась…

— Я не совсем понимаю, что случилось, — заговорила Екатерина Васильевна, все так же строго глядя на Белоброва. — Самолет не вернулся, так?

— Ну, примерно так, — не глядя на нее, почти грубо ответил Белобров.

— Но они живы или самолет сломался и с ними что-то случилось? — И вдруг она из-под своих круглых очков подмигнула Белоброву раз и другой.

Было слышно, как внизу подъехал автобус, хлопнули двери, заговорили голоса, потом бухнула дверь парадной.

Сафарычев осторожно дергал дверь в кухню и тихо стучал в нее согнутым пальцем.

Внезапно что-то оборвалось в слабой голове Екатерины Васильевны, она всплеснула руками и, точно разом все поняв, закричала тонко и громко, закричала еще раз и стихла, припав к Шуре старым иссохшим телом, вздрагивая, шепча что-то и захлебываясь слезами.

В прихожей зазвонил телефон, и Шура, отстранив мать, встала и, криво ступая, пошла к телефону. Но звонили по ошибке.

— Она у меня может ногой почти до самого уха достать, — сказал Черепцу гвардии старшина Артюхов. — А ты вот попробуй, чтоб твоя Маруся достала до своего уха ножищей-то, а я погляжу.

Было совсем темно, снег перестал, и все таяло. Повсюду капало, текло, чавкало. Радио рассказывало шахматную партию. Черепец с Артюховым стояли позади столовой у склада и поглядывали на окна. На кухне горели синие лампочки, и снег на подоконнике был синий.

— Пойдем лучше ко мне треску в масле кушать, — сказал Артюхов.

И потому, что Черепец только вздохнул, Артюхов понял, что тот никуда идти не собирался, затоптал папироску и тоже вздохнул. У их ног крутился и ласкался Долдон.

— Женщины уважают силу и власть, а ты, ну ей-богу, как Долдон. Бегаешь и нюхаешь.

— Ладно, — обиделся Черепец и поежился под сырым ветром, — не хочешь гулять и вали отсюда, — повернулся и, не оборачиваясь, пошел к заливу, черному из-за белых берегов

Там, у мостков, стояла аэродромная лошадь с телегой. Вниз к причалу уходили крутые деревянные ступеньки с перилами, рядом с ними матросы уже успели раскатать дорожку. Внизу мочальными матами терся о причал ботишко с военно-морским флагом, из тех, на которых до сих пор воняло рыбой. Сперва Черепец увидел начальника кухни младшего лейтенанта административной службы Неделькина и двух краснофлотцев из хозвзвода. Здесь их звали «туберкулезниками».

Неделькин стоял в очень красивой позе и курил трубочку, а «туберкулезники» на полусогнутых тащили по трапу на берег здоровенный ящик с маргарином. Ящик угрожающе покачивался.

«Утопят! — радостно подумал Черепец. — Сейчас утопят!..»

— Бетховен, — объявил диктор на берегу, — «Застольная».

В эту секунду Черепец увидел свою Марусю. Она стояла на ботишке и в темном мешковатом пальто сливалась с темной рубкой. И Черепец сразу же выругал себя, что стоял у кухни, когда понятно же было, что Маруся скорее всего на разгрузке маргарина и яичного порошка. Присутствие Маруси в корне меняло дело. Черепец сунул руки в карманы бушлата, надвинул бескозырку, крикнул: «От винта!» и, свистнув, покатил вниз по раскатанной рядом со сходнями дорожке. Холодный ветер с залива сразу ударил в лицо, высек и разбросал по щекам слезы, скоростенка получалась порядочная. В следующую секунду Черепец увидел прямо перед собой на накатанной дорожке толщенный ржавый обруч от бочки.