«Все», — успел подумать Черепец.

Спружинив сильное крепкое тело, он подпрыгнул. но перепрыгнуть обруч не смог, и, волоча его на одной ноге за собой, — «как в цирке», мелькнуло у него в голове, — вылетел на причал. Он увидел перепутанное лицо Маруси, рванувшегося в сторону Неделькина, убегавшего по трапу «туберкулезника» и шикарный голубой ящик канадского маргарина, вставший на трапе ребром, плавно покачнувшийся и со стоном рухнувший в воду. Хотя стонал, конечно же, не ящик, а лейтенант Неделькин.

— Так, сказал Неделькин, — значит, так.

Было тихо. Жирная волна — или Черепцу уже казалось, что она жирная, — плескала о края ящика. Из ботинка текла струйка воды.

«Налейте, налейте бокалы полней…» — пело радио.

— Здравия желаю, — ужасаясь сам себе, сказал Черепец и снял с ноги обруч, — интересно, какая собака тут обручи разбрасывает… — И зачем-то показал обруч сначала Неделькину, а потом Марусе.

Маруся смотрела па него, скорбно подняв брови на крупном меланхолическом лице. Несмотря на драматизм ситуации, Черепец успел подумать еще раз, какая она представительная и красавица.

— Лебедочкой надо бы зацепить, — сказал он «туберкулезникам», — чем мучиться-то… Тут траловая лебедочка есть… Зачем тогда техника дается, если не уметь ее полностью использовать?!

И, отцепив от борта ботишка багор, он, сев на корточки, погнал ящик с маргарином к берегу.

— Какая лебедочка?! — взревел вдруг пришедший в себя Неделькин и взмахнул трубочкой. — Вредитель! Вы ВВС позорите! Как ваша фамилия? Я вас арестую, слышите, эй, вы, вредитель!..

На голубом ящике голубая корова печально глядела на Черепца. Рядом с ним остановились крепкие, полные Марусины ноги и низ старого бесформенного пальто.

«Пальто ей сошью, — вдруг с необыкновенной ясностью понял Черепец, — черное суконное с меховым воротником». — И он представил Марусю в этом пальто.

— Попрошу не улыбаться, когда к вам обращается старший по званию, — сухо сказал Неделькин и засопел потухшей трубкой. — Как ваша фамилия, старшина?

— Черепец, — сказал Черепец и опять улыбнулся.

От Шуры Белобров уходил один. Было поздно. До аэродрома ходу было минут сорок, но можно было поймать попутку. Едва Белобров спустился вниз к почте, как напоролся на патруль.

— Вот предписание, — сказал он краснофлотцу-автоматчику. — Видишь, здесь штемпель госпиталя? Ты глаза-то разуй! — За сегодняшний день он так и не удосужился узнать пропуск-пароль.

— Пройдемте, товарищ командир, — вежливо, но твердо сказал автоматчик-краснофлотец. — Слово надо знать.

Белобров сплюнул, и они пошли. Из-за затемнения дома стояли черные, снег таял, вышла луна. Где-то была открыта форточка, там негромко разговаривали.

Комендатура была за углом, голубой деревянный дом с длинной занесенной снегом клумбой перед крыльцом. Дежурный комендант сидел на перилах крылечка.

— Слушай, — обернулся к краснофлотцу Белобров, — я же сегодня из госпиталя… Гад же ты, — добавил он, понимая, что садится.

В тесной комендатуре жарко топилась печь. Белобров снял реглан, положил под голову, с наслаждением вытянулся на деревянной скамье.

Дверца печки была открыта, огонь плясал на потолке. День закончился. Он был дома.

«На этом Дом флота заканчивает свои передачи, — сказал женский голос. — Спокойной ночи, товарищи».

— Будь здорова, подруга, — сказал с соседней скамейки чей-то сонный голос.

Радио выключилось, застучал метроном, и Белобров стал вспоминать, как Варя махала ему из окна ботинками. Но картина получалась какая-то неясная, расплывчатая.

В это утро был освобожден Севастополь, он предстал перед атакующей морской пехотой темный, обгоревший, а море было летнее, шел теплый дождь, и в море плавали деревянные обломки и трупы немцев. Американский десант застрял в джунглях Новой Гвинеи. Фельдмаршал Роммель прилетел в Берлин, надеясь склонить Гитлера к мирным переговорам, но Гитлер его не принял. Здесь же, иа Базе, ночи были холодные и небо по ночам казалось ледяным.

— Игорешка приезжает, — сказал Гаврилов, поморгал глазами и зачем-то показал телеграмму. — Вот жизнь, а, Саша!

Было скользко. На Восточном механики уже гоняли моторы, Белобров держал инженера под руку, и они шли, как два штатских человека, ноги у обоих разъезжались, и Белоброву было смешно. Гаврилов тащил на плече мешок, в мешке лязгали инструменты. Попыхивая густым на утреннем морозе дымком, выходил на поле каток. У столовой мыли «санитарку». Рядом вертелся Дмитриенко.

— С добрым утром, сестричка!

— И вас, товарищ полковник! — ответил нежный голос.

В тишине их голоса были слышны близко, будто рядом.

— Я не полковник, я гвардии капитан… Хо-хо-хо!

— А я не сестричка, я санитарка, ха-ха-ха!

— С праздником вас, товарищи офицеры. Какао и пончики.

Белоброва и Гаврилова догнал «пикап», рядом с Серафимой ехал и жевал пончик лейтенант Семочкин из истребительного. Гаврилов с удовольствием забросил в «пикап» мешок.

— Мне принципиально важно, — сказал Семочкин, — нормальный «юнкерс», никакой экранированной брони. Я ему даю… Как я ему давал, так я еще ни разу в жизни не давал. А он летит… Отскакивают от него снаряды.

— Семочкин, этого не бывает.

— Ну, не отскакивают, — грустно согласился Семочкин, и было видно, что он рассказывает не первый и не десятый раз. Он соскочил с «пикапа» и проехался по замерзшей луже. — Это я так, просто гиперболу применил. Но если я ему с тридцати метров давал…

— А он не задымил и не рухнул, объятый черным пламенем?

— Не задымил, собака, — согласился Семочкин.

— Видишь, какой ты гусь, — сказал Белобров. — Ты, Семочкин, не просто гусь, ты гусь-писатель… Это надо поискать еще такого гуся, чтоб заслуженных, прямо сказать, товарищей посылали разбирать твой рапорт. — Белоброву было приятно говорить слово «гусь», и он своим сильным плечом так толкнул Гаврилова, что тот перелетел через канаву.

— Летим туда, не знаем куда, — сказал Гаврилов, — искать того, не знаем чего…

— И толкнул в ответ Белоброва так, что тот облился какао.

Так они шли и толкали друг друга. Рыжий Семочкин шел рядом, ему тоже хотелось, чтобы его толкнули, но его нарочно не толкали.

Впереди загрохотали винты старенького Эр-пятого, па котором им предстояло лететь.

— В общем, я ставлю пластинку, — Артюхов сбавил шаг винта, чтобы можно было говорить, — ставлю пластинку и ухожу, чтоб мне перевод перевести… А вы вроде меня ждете…

— Подумать надо. — Черепец и Артюхов сидели в ЭР-пятом, ждали Белоброва и Гаврилова. — И не пойдет она, она не такая.

— Надо добиться, — посоветовал Артюхов, — сорвешь поцелуй, все пойдет, покатится. Тут вступит в силу влечение полов… и целовать надо с прикусом и длительно, покуда дыхалки хватит…

— Она не такая… — опять угрюмо сказал Черепец.

— Что ж у нее и мест этих нет, — рассердился Артюхов, — и детей она родить не будет… Ты гляди, там Осовец крутится…

По полю к самолету топали, дожевывая пончики, Гаврилов и Белобров, Семочкин услужливо нес за ними мешок. Выезжала «пожарка». Дунул предутренний ветерок, с залива потянулись чайки.

— Ладно, — сказал Черепец, — поезд отправляется. Нам воевать надо! Вам с Осовцом, конечно, ближе….

Эр-пятый был транспортной машиной, и поэтому Белобров вел его низко, впритирочку над сопками и, краснобурые с белыми разводами издали, вблизи, под брюхом машины, эти сопки казались голыми, нищенскими и неживыми. Печальная мерзлая страна.

— Норвегия, — сказал Гаврилов, — говорят, здесь девушки красивые…

«Дорогая моя Варя». Белобров придумывал письмо, но оно как всегда не складывалось в голове, не шло дальше этого «дорогая моя Варя». Тогда он просто стал вспоминать поезд, и вспоминать было легко и покойно. И он стал насвистывать песенку, которую пели в вагоне. Слов он не помнил, только припев, его и свистел. Пыр-пыр-пыр — стучал мотор. Они низко прошли над фиордом, ветра не было, вода казалась черной и густой.