От дискуссии меня отвлек адъютант начальника штаба, проводивший в его кабинет. За столом сидел небольшого роста, симпатичный, еще не старый полковник. Я представился ему. Он указал мне на кресло, мы сели, и полковник засыпал меня вопросами, касающимися положения в Польше. После часовой беседы предложил написать подробный рапорт. Предупредил, что я буду докладывать верховному главнокомандующему, по его возвращении из Лондона и генералу Соснковскому, министру по делам Польши. Точной даты не было назначено, но предполагалось, что это произойдет через два-три дня. На прощание полковник спросил, как я устроился, не нужно ли мне чего, где живу. Дал мне ряд указаний и товарищеских советов.

В ожидании приема верховным главнокомандующим я ходил по Парижу. Почти ежедневно заглядывал в министерство по военным делам, где работал верховный главнокомандующий. Хотел по возможности ближе узнать его окружение. Таким образом, все больше я узнавал людей, как из правительства и главного штаба, так и из непосредственного окружения Сикорского. Внимательно присматривался к людям и их работе. Я уже давно написал рапорт и почти в течение недели имел возможность всесторонне наблюдать за происходящим вокруг.

Каково же было мое удивление, когда на беседе у начальника второго штаба, подполковника Тадеуша Василевского, увидел на его столе мой дословно переписанный рапорт, им подписанный и адресованный министру Соснковскому. Видимо, я как поручик был слишком маленьким человеком, чтобы подписывать свой рапорт.

С негодованием я наблюдал, как наша эмиграция сразу после разгрома продолжала сохранять строптивость. Видел вновь увивающихся около государственной «кормушки» людей, скомпрометировавших себя тем, что скопом приложили руку к одному из позорнейших поражений в нашей истории.

Такие отношения в тогдашней ситуации свидетельствовали, что наши руководители и вожди опять не дорастают до уровня стоящих перед ними задач, которые требовалось решать на каждом шагу без проволочек для спасения Польши и ее будущего.

Изучая взаимоотношения внутри польской эмиграции, я дождался наконец, приема 1 декабря у Соснковского.

Соснковского я раньше не знал. В Польше его не видел и никогда с ним не соприкасался. Знал его лишь понаслышке и из прессы.

Предполагалось, что я пойду к нему в сопровождении офицеров его штаба: полковника Багинского и полковника Демеля. Мне сказали, что генерал будет расспрашивать о положении в Польше. Готовясь к этому визиту, я делал заметки и приводил в порядок вопросы, чтобы вернуться в Польшу с самыми точными инструкциями правительства. Вечером, около восьми часов я прибыл в резиденцию Соснковского. Доложил о своем прибытии дежурному офицеру. Меня ввели в большой зал, где шесть человек что-то срочно переписывали на пишущих машинках. Здесь мне следовало ожидать. Сел, думая, что, как всегда, придется ждать часами. На этот раз вышло по-иному. Через минуту меня пригласили в следующую комнату, в которой уже находились полковник Багинский и Демель. Через несколько минут в комнату вошел высокий, представительный, в гражданском костюме, пожилой господин. По его движениям можно было определить в нем военного. Мы встали, приветствуя его. Это был генерал Соснковский. Когда я представился, мы сели за стол. Я сидел напротив Соснковского. Присматривался к нему. Он был почти весь седой. Со спокойного, симпатичного лица смотрели темные, потухшие, как бы очень усталые глаза. Между генералом и мною завязался разговор. Оба полковника были лишь его немыми свидетелями.

После моего исчерпывающего рапорта относительно Польши и ее потребностей мы перешли к вопросам, на мой взгляд больше всего интересовавшим генерала.

— Что говорят в Польше о сентябрьской кампании? — спросил он. — Что говорят о защите столицы? Разве не жалко было Варшавы?

Я поочередно ответил на поставленные вопросы так, как об этом говорили в Польше: что все были возмущены поведением власть имущих, санацией, правительством и военными властями, что все страшно разочарованы, помнят нанесенную им обиду и не хотят ее простить, что Варшава чтит своих защитников и своих героев.

— Верно, я тоже не мог примириться с существовавшими порядками в Польше, — ответил генерал, — но что я мог сделать?

Поощряемый такой позицией генерала, видя, что кругом делается и кто снова берет бразды правления в свои руки, я в присутствии полковников заявил, что сентябрьская катастрофа явилась лишь естественным следствием того, что было в Польше перед сентябрем.

Наша беседа продолжалась больше часа. Когда я прощался, генерал сказал, что через несколько дней я должен быть снова у него, а послезавтра мне надлежит быть на докладе у верховного главнокомандующего, генерала Сикорского. Прощание, пожалуй, получилось даже сердечным.

Второго декабря около десяти часов я прибыл в отель «Регина» в приемную верховного главнокомандующего. Меня принял начальник его кабинета майор Борковский. Здороваясь, он сказал, что придется немного подождать, так как генерал еще занят. Через несколько минут из кабинета Сикорского вышел Тадеуш Белецкий, председатель Строництва народового, а за ним показался в дверях Сикорский. Майор Борковский доложил:

— Господин генерал, эмиссар из Польши.

Я хотел рапортовать ему, но Сикорский прервал меня, делая знак рукой следовать за ним в кабинет.

— Ваш доклад читал, — после этих слов он подал мне руку и показал на кресло, а сам занял место за столом.

Только теперь я мог спокойно сосредоточиться и собраться с мыслями. Мог приглядеться к особе верховного главнокомандующего и премьера. Минуты две продолжалось молчание. С большим интересом я разглядывал Сикорского.

В 1926 году генерал Сикорский, тогда командующий Львовским военным округом, не пошел за Пилсудским и не поспешил к нему на помощь. Существовали даже серьезные опасения, что он может в будующем выступить против власти Пилсудского. В связи с этим Сикорский был отстранен от командования округом и вынужден был покинуть Польшу, чтобы не разделить участи генерала Загурского, убитого при невыясненных обстоятельствах, или генерала Розвадовского, просидевшего в Вильно в тюрьме два года, а затем через полгода после освобождения умершего. Сикорский направился во Францию и жил там, принимая активное участие в общественной и политической жизни. В 1938 году он хотел вернуться в Польшу на постоянное жительство, но тогдашний премьер, генерал Складовский, отказал ему в этом, заявив, что «у него не хватит полиции, чтобы охранять особу генерала Сикорского». Сикорский лично рассказывал мне об этом.

В 1939 году, сразу же после начала войны, он возвращался в Польшу и обращался к маршалу Рыдз-Смиглы с просьбой поручить ему командование каким-либо соединением. Он хотел идти на фронт и сражаться. Маршал отказал, Сикорский вернулся в Париж.

Сикорский был среднего роста, с довольно крупным лицом, с высоким и слегка выпуклым лбом. Глаза голубые, быстрые, очень живые, свидетельствующие о его интеллекте. Одет он был в темный гражданский пиджак и в чуть более светлые брюки. Весь вид генерала дышал солидностью и энергией. Заметны были настойчивость и сила воли. Какая же огромная разница была между двумя генералами: Сикорским и Соснковским. Соснковский, вялый, сибарит, был явно сломан обстоятельствами, а Сикорский полон энтузиазма, энергии и желания действовать.

Верховный главнокомандующий начал расспрашивать о положении в Польше, условиях жизни. Он говорил, что старается организовать помощь Польше, что живет единственной мыслью о том, как ей помочь, и делает в этом направлении все возможное, но пока эта помощь придет, пройдет много времени.

Наша беседа продолжалась почти сорок минут. Сикорский очень спешил, несколько человек, которым он назначил прием, уже ждали своей очереди в адъютантской. В заключение он мне сказал: — Я задерживаю вас в своем распоряжении, через два — три дня вы ко мне явитесь.

Я напомнил ему, что обязан возвращаться в Польшу, поскольку прибыл сюда только за получением его приказов и инструкций.