Он горестно замолк. Вале было смешно и жалко этого неуклюжего, сильного человека, и она, тихонько тронув его за рукав, спросила:

— А дальше что?

— Судили. Моя-то защитницу наняла, поросенка, да, можно сказать, кабана целого, — яростно уточнил он и лихо рубанул рукой воздух, — продала, а защитнице заплатила. Ну та тоже бухтела, бухтела, а главного-то — про любовь — не сказала. А тут в этом главное! Вот что.

— Ну и что же дальше? Дальше-то что?

Геннадий Страхов потер стриженую голову и, надвигая на лоб пилотку, пожал плечами, будто услышал неразумный вопрос.

— А чего ж дальше? Пять лет. Ну, правда, предлагали мне жаловаться куда-то. Защитница даже жалобу написала. Постаралась, — передразнивая, рассмеялся он. — Ну, я сказал — нет. Кому жаловаться-то? Там ведь тоже бабы. Разве они поймут, что главное тут — любовь.

Была в его словах такая несокрушимая убежденность в том, что бабы любви не понимают, что возражать ему, разубеждать казалось бессмысленным.

После молчания Валя робко спросила:

— Писала?

— Было, — сразу понял ее Геннадий. — Писала, что хоть я и дурак, а любит.

— Значит, понимает любовь?

— А зачем милиционеру говорила? — сердито, с хитринкой вскинулся он. — Сказала бы: наше дело — и все.

Они уже дошли до девичьей землянки, и Геннадий мечтательно протянул:

— Вот дойду до нее, потрогаю, что живая, и поучу как следует, — он потряс кулаком, — чтоб знала.

— Да бить-то зачем? — ужаснулась Валя этой удивительно прямолинейной, цельной и все-таки жутковатой любви.

— А нельзя иначе. То я ее на руках носил, а то ведь она на шею сядет.

И опять в его словах была такая непоколебимая, каменная уверенность, такое чувство превосходства над неразумной Валей, что у нее пропали все слова. Они помолчали, и Геннадий усмехнулся:

— Вот, теперь знаешь… Да-а… А ты вот — другая. У тебя от мужика что-то есть. Крепиться умеешь. Это — хорошо.

Он повернулся и, не прощаясь, ушел. В землянке было тихо. Лариса лежала на топчане, заложив голые руки под голову, и смотрела в потолок. Валя, не называя имени, рассказала ей страховскую историю, надеясь, что и Лариса удивится такому характеру.

— А чего ж тут — мужик как мужик. Таких хоть пруд пруди. И сам к другой не пойдет, и тебе жизнь издергает. — И передразнила: — Потому он главный.

Она равнодушно вздохнула и опять задумалась, потом вскочила и ушла. Валя тихонько разделась и, залезая под плащ-палатку, заменявшую одеяло, осторожненько подумала: «А он стал бы драться?»

Но сейчас же испугалась этого вопроса и постаралась забыть о нем.

Ночью приехал долго отсутствовавший командир бригады — сухощавый, замкнутый подполковник Фирютин. По расположению бригады забегали связные, и через несколько минут в просторной землянке штаба состоялось совещание командиров и начальников служб.

Подтянутый, со слегка надменным выражением загорелого нервного лица, подполковник Фирютин размеренно ходил по блиндажу, отвечая на приветствия вновь прибывших медленным наклоном головы. Совещание было назначено на четыре ноль-ноль, и в четыре ноль-ноль подполковник сел за стол, пригладил темно-русые волосы, положил на стол перед собой крепко сцепленные пальцы рук и заговорил, отделяя слова весомыми паузами:

— Сегодня с двадцати трех мы начнем получать танки.

По блиндажу прокатился все нарастающий шум, пока какой-то соскучившийся по работе техник не крикнул:

— Ура!

Подполковник сразу же, не повышая голоса, утихомирил его:

— Радоваться будем позже. — И эти слова насторожили, офицеры притихли. — Получать будем новую технику. Но не отечественную, а…

— Опять «валюшек» подкинут, — обиженно сказал кто-то, намекая на легкие английские «валентайны».

— А что, «валюшки» — толковые машины.

— Легкие… И проходимость…

— Да, хочется на полную железку жимануть.

Подполковник дождался тишины и продолжил:

— Не отечественную, а американскую.

— Второй фронт прибыл?

— А какие они, товарищ подполковник?

Посыпались технические вопросы. Подполковник молчал, мерно постукивая костяшками мизинцев по крышке стола. Суставы на крепко сжатых, переплетенных пальцах побелели.

— Я видел эти машины. Две пушки — семьдесят пять и тридцать семь. Пять пулеметов, броня пятьдесят… Но дело не в броне — сами увидите и пощупаете. Дело в том, что экипаж этих машин — семь человек. Приказываю: артиллерийским командирам выделить танкистам десять наводчиков и десять заряжающих. Зенитчикам — пять и пять, стрелкам… — Он перечислил почти все подразделения бригады, приказывая отдать танкистам самые лучшие, самые обученные, проверенные в предыдущих боях кадры, и закончил: — Срок исполнения — семь ноль-ноль. Гвардии капитан Прохоров, пополнение получите. Командиры танковых рот, к девяти ноль-ноль со списками экипажей — лично ко мне. Командиры танковых батальонов и помпотехи с механиками-водителями и командирами танков в пять ноль-ноль выедут к соседям — они уже получили такие же машины — и приступят к тренировкам: инструкторы будут ждать…

Подполковник поднял сцепленные руки, оперся на них высоким, тронутым глубокими морщинами, загорелым лбом и помолчал.

Когда он снова опустил руки, они слегка вздрагивали, и голос звучал глуше. Офицеры примолкли, посматривая на командира бригады, не понимая, но стараясь понять, почему он отдает такие жесткие и необычные распоряжения, гадая, что таится за ними, что их ждет в ближайшем будущем. Но подполковник справился с собой и все тем же ровным, с паузами между словами, голосом закончил свой приказ. Время поджимало, вдуматься и проанализировать поведение командира было некогда.

С этой минуты бригада кончила отдыхать и начала готовиться к очередным боям.

Как всегда, в подразделениях старались оставить наиболее проверенных людей, выставляя вместо них тех, от кого следовало бы избавиться. Как всегда, нашлись такие, которые сами хотели уйти из этого подразделения в другое, и поэтому списки перекраивались, вспыхивали страсти и споры. И по мере того как по бригаде распространялась эта совершенно секретная новость, страсти все накалялись и накалялись. Особенно обиженными оказались мотострелки, которые, как всякие пехотинцы, всегда завидовали танкистам. Среди них нашлись трактористы, артиллеристы, знавшие импортную технику, были и механики. Все считали, что только они имеют право перейти в танковые подразделения. И командиры рот, выслушивая все новые претензии, снова и снова перекраивали списки.

Но, как всегда, приказ о перемещении личного состава был выполнен неточно — вместо семи ноль-ноль едва-едва к девяти. Но ни штаб, ни командир бригады, ни политотдел не торопили офицеров, не теребили их связными и телефонными звонками. И это тоже показалось кое-кому очень странным.

Вале, подхваченной общим настроением, это не казалось странным. Командование бригады казалось ей, как и большинству солдат, таким далеким и мудрым, что его волнения и заботы не могли так сразу докатиться до нее. Валя была по-настоящему удивлена и обижена другим: часть разведчиков была кровно оскорблена тем, что гвардии капитан Прохоров категорически запретил им переход в танковые подразделения.

— Как в бою — так нас вперед суют, а как нам что-нибудь — так не заикаться.

Валя еще ни разу не видела настоящего боя, не знала, что может ждать танкистов в этом бою. Но она прекрасно разбиралась в разведке и не могла понять, как могут люди — если они честные — желать перейти из разведки, самого важного и мужественного подразделения, куда-либо в иное место. В это утро она смотрела на некоторых своих товарищей, как на настоящих трусов, ищущих места потеплее. Может быть, она бы и наговорила им лишнего и нажила бы себе врагов, но ее смутило и сдержало то, что Зудин и его дружок не заикались о переводе.

— Нам и тут жить можно, — загадочно усмехнулся Зудин и, пользуясь общей суматохой, ушел.

Почти в полдень Валю неожиданно вызвали в штаб бригады. Она пришла туда прямо с поля, в маскировочной куртке с разводами, в заправленных в сапоги шароварах. Костюм сидел несколько мешковато, и она, прежде чем войти в блиндаж командира бригады, стала старательно расправлять костюм и снаряжение на ремне. Едва она начала свою торопливую возню, как из-за дощатой неплотно сколоченной двери донесся размеренный, заботливо расставляющий паузы между словами, задумчивый и слегка сердитый голос: