— Да принесет ее Володька — что за спешка такая? Завтрак на столе!

Петя не принял ее беззаботного тона, продолжал ненужную игру:

— Так уж и нет дома? А ты позвони, узнай. Успеешь дожуешь!

Виталий торопливыми, судорожными глотками приканчивал кофе. Петя отодвинул рюмку с яйцом.

— Та-ак! — протянул с усмешкой. — Дело начинает проясняться. В первом классе ты оставил свитер на скамейке в парке. Во втором — вернулся из школы в одном шерстяном носке, куда исчез второй, осталось загадкой века. В четвертом ты потерял кеды. В седьмом у тебя «пропало» кашне. Теперь начинаем терять вещи посолидней. Да еще и врём беспардонно!

Виталий аккуратно поставил стакан. Улыбнулся — губы у него тряслись.

— Понимаю, такого удара ты не переживешь. Как-никак материальная ценность!

Петино круглое лицо, мощная гладкая шея, грудь в вырезе рубашки стали медленно багроветь.

Инна Сергеевна встала. Быстро и весело проговорила, собирая посуду:

— Петя, Виталий, хватит вам! Петя, опоздаешь, автобус…

Петя не повернул головы — смотрел на сына.

— Значит, так… Значит, мы широкая натура, куртка для нас не ценность. А позволительно спросить — прожив на свете вплоть до получения паспорта, заработала ли она, натура, хоть копейку?

Виталий придвигал посуду к рукам матери — звякали чашки, блюдца. Сказал с натужной развязностью:

— Ты, отец, прикинул бы на досуге, на счетах — сколько я тебе задолжал за эти годы? За питание, воспитание и прочее. Даст бог, выплачу…

Был взрыв. Много ненужных слов.

Потом ахнула выходная дверь, брошенная с размаху, со злой силой. Простучали шаги по лестнице.

— Черт знает что! — сказал Петя. — У него винтик какой-то открутило, что ли? Хоть бы на капельку осознания вины! А ты только и знаешь — словно наседка, крылышком загородить цыпленочка. Пе-да-гоги! Когда родное, свое, так всякую педагогику забываете. Вот так и уйдет из-под рук…

Очень болела голова.

Инна Сергеевна ждала большой перемены.

Перемена пришла и прошла.

— Слушай, это же очень хорошо! — крепкая Маринина рука стиснула плечо. — Если б нашелся в милиции, в «неотложке» — Петр давно бы позвонил. А раз в таких местах нет, значит, просто дурью мается. У дружка какого-нибудь напыженное свое самолюбие пересиживает. А то и еще хлеще… Не забудь возраст. Тут из-за него переживаем, валидол пачками глотаем, а он, глядишь, просидел ночь на лавочке с какой-нибудь чувындрой…

— Почему же так грубо, Мариша? — вырвалось у Инны Сергеевны.

— Ну, знаешь, это в теории хорошо — вышивать сложные узоры по канве психологии… Еще эта песенка, чтоб ее!.. «Во сколько лет свела с ума Ромео юная Джульетта?» Сочинителям не худо было бы дочитать классику до конца и вспомнить, что получилась из этого самая печальная повесть на свете! Нет, распускаем мы их, распускаем! Все добром, добром… А добро-то должно быть с кулаками!

…Инне Сергеевне представился кулак у добра — такой, как у сентюринского отца, например. Этакий увесистый многогранник, движимый нерассуждающим гневом. Стыдно теперь вспоминать, как ее педагогическое бессилие чуть не заставило прибегнуть к помощи такого аргумента в споре за добро… И как хорошо, что она сумела стать выше своей собственной обиды и не дать мальчишке окончательно ожесточиться. Может, с той ее улыбки и началось настоящее возрождение этой души?

…Да, конечно, Петя все-таки прав — по существу. Должны дети ценить то, что создано трудом. Нельзя, чтоб все влага жизни доставались шутя, по мановению пальца. Отвратительны потребительское отношение к жизни, неуменье отдавать себе отчет в своих поступках. Все это — в зачатке — у Виталия есть и должно быть изжито… Но все-таки, все-таки… Почему у нас как бы две морали — для «чужих» и для «своих»? Почему считается, что нельзя попрекать человека сделанным ему добром, а с детьми мы себе это позволяем сплошь да рядом? Почему мужчина сочтет для себя позором ударить того, кто слабее, — если только это не его сын? Почему мы так сочувственно смотрим «Сто дней после детства», а когда то же самое происходит со своим («чувындра»!), в сто глаз присматриваем?..

…Нет, она бы не была такой. Она поняла бы сына, если б… если б это была не Алечка!

И когда они успевают так вырасти, так перемениться? Давно ли бегала по двору, — падала, дралась, возилась с кошками, самозабвенно, зажмурившись, выкрикивала не то дразнилку, не то считалку: «Замкнуто, закрыто, а ключ у меня, кто обзывается — сам на себя!» Кружилась, тоненькая, в порхающей юбчонке — словно раскрутили бамбуковый зонтик.

И вдруг глазам твоим соседским предстает нечто совсем другое. Лицо — как раскрывшийся цветок, и скульптурнье ножки, воздвигнутые на платформы, как на котурны. И — сигаретный окурок, при виде тебя так ловко отброшенный в сторону, в незабудочных глазах — выражение «А я чё? Я ничё…»

Алечка звонит по телефону. Ни «Здравствуйте», ни имени-отчества — «Виталия можно?» В кино — с Алечкой. В парк-озеро — с Алечкой… «Вы что, дружите?» «Да нет так, компания у нас…» Сын прячет глаза, сын улыбается — без повода, тайным мыслям, сын расшвыривает вещи, дожевывает кусок на бегу; сын часами валяется на тахте, глядя в потолок… И за всем этим — она, Алечка. С ее дремучими тройками по математическим дисциплинам. С манерой переиначивать модные песенки — она поет, например: «Мужчины, мужчины, мужчины, вы помните место свое!» С ее сигаретами и невозможными «мини». «Макси — мода для кривоногих»! — тоже ее высказывание…

Вдруг остро вспомнилась вчерашняя встреча — вечером, во дворе. Тогда Инна Сергеевна еще не знала, что Виталия до сих пор нет дома, что он не придет и ночью… Алечка направлялась как будто к ней, с улыбочкой, даже, наверно, хотела поболтать по-соседски. Но больно было видеть, как портит нежность этого лица никчемушная раскраска: зеленые — веки, алые — губы! Светофор!

Инна Сергеевна сделала бы замечание за такую раскраску — всякой другой, но не Алечке. Тут это почему-то было невозможно. Но она посмотрела… Алечка, наткнувшись на этот взгляд, остановилась, словно растерявшись, и вдруг выпрямилась надменно. Опустив размалеванные веки — лебедем, балетным лебедем проплыла мимо! Поди догадайся, что на уме у такой вот Алечки — в такую минуту… «Замкнуто, закрыто, — а ключ у меня…»

…Ну, пусть Алечка. Пусть все его неряшество и безалаберность, и глупая самоуверенность, лишь бы был, лишь бы ничего плохого с ним не случилось!

— Постой, я тебя загорожу, — сказала Мариша. — Вытри глаза, соберись. Еще не хватало — педагогам плакать в буфете. Чего ж тогда от них-то ждать?

Петя не позвонил.

Прошел школьный день, пролетел, протянулся. Кончился. И дорога кончилась — отвлекающая транспортная теснота. Последний квартал перед домом. А там — надо будет что-то решать, что-то предпринимать…

Уже в подъезде, внизу, необъяснимо Инна Сергеевна почувствовала: Виталий дома. Отперла дверь своим ключом — рука чуть дрожала. У порога — подошвой кверху, подошвой вниз — валялись замурзанные кеды…

Инна Сергеевна постояла у двери, чувствуя, как блаженно расслабляется стиснутое болью сердце.

Виталий вышел из кухни — с шипящей сковородкой в руке.

— Привет! А я тут сам… Понимаешь, проголодался. Целую ночь вкалывать — это не шутка!

— Вкалывать? О чем ты говоришь?

— Как о чем?

Инна Сергеевна села на табуретку, стоящую в прихожей.

Двинув ступней, сбросила туфлю, потом — вторую. Помолчала, глядя в глаза сына.

Он стоял, искренно недоумевающий, но все еще в прекрасном настроении. Поискал, куда бы поставить сковородку, — не придумал.

Нет, сил не было — ни злиться, ни объясняться. И она сказала бесцветно, спокойно:

— Мы ищем тебя с девяти часов вечера. Мы звонили всю ночь: родне, знакомым. В неотложную, в милицию, в морг…

Виталий заметался — с этой нелепой сейчас сковородкой, забормотал:

— Погоди, мама! Я ничего не понимаю! Разве она… разве Аля вас не предупредила?