— С запада.

— Откуда именно?

— Из Олафсвика.

— Это хорошее место?

— В Олафсвике бывают сильные прибои, как, впрочем, и в других местах, — сказал он.

— У тебя есть родственники на западе?

— Они умерли.

— Почему ты приехал в Рейкьявик?

Он долго молчал и наконец ответил:

— Там, на западе, у меня ничего не осталось, ничего…

— Ты, конечно, правильно сделал, что приехал в Рейкьявик, — сказал я. Я считал Рейкьявик лучшим городом в стране.

Он опять надолго умолк, усевшись на ящик перед топкой. На этот раз в котельной было светло, он мог разглядеть дыры на своих сапогах.

— Первую ночь здесь, на юге, я спал на кладбище, — произнес он.

— Вот как! — сказал я и, стараясь утешить его, добавил: — Сейчас многим приходится спать на кладбище больше чем одну ночь.

— Да, — сказал он.

На лице у него были грязные разводы, а седая борода была всклокочена.

— У тебя худые сапоги, — заметил я.

— О, они не так уж плохи; я нашел их в позапрошлом году в Вассмири. Должно быть, кто-то забыл их в торфяном болоте.

Он поднялся, снял шляпу, висевшую на крючке за печью. Это был котелок, один из тех, которые обычно носят торговцы. Когда обтреплются поля или же ребенок умудрится проткнуть в нем дырку, его обычно выбрасывают в мусорный ящик.

— Можно мне посмотреть твою шляпу? — спросил я.

Дыра в шляпе была так велика, что через нее прошёл бы детский кулачок.

— Это старая шляпа, — сказал я и поглядел через отверстие на свет.

Но легко было догадаться, что когда-то это была хорошая шляпа. Я протянул ее обратно старику, он взял ее и также посмотрел на свет через дыру.

— Не всякий может смотреть на своего небесного отца сквозь собственную шляпу, — сказал он и ухмыльнулся.

У него был только один зуб.

Наконец пришла благословенная весна. Никогда не бывает так соблазнительно, как весной, высунуться из окна, когда надо сидеть и готовиться к экзаменам. Так интересно наблюдать за всем происходящим на улице, особенно за всякими пустяками, которым начинаешь придавать большое философское значение.

Однажды в квартиру на втором этаже въехали новые жильцы. Я не обратил на них особого внимания. Я узнал только, что это муж и жена и что у них есть маленькая дочка лет восьми и что зовут ее Лилья. По внешнему виду девочки я заключил, что жильцы не здешние: у девочки были светлые косички, и она разгуливала в шерстяных чулках домашней работы. Девочка играла со своими сверстниками у дверей моей комнаты. Видно, мать ее обожала. Она целый день лежала на подоконнике и командовала дочкой, как целым полком солдат. Одно приказаиие сменялось другим. «Смотри, — кричала она, — будь осторожна! Берегись собаки! Берегись пьяного! Берегись машины! Лилья! Берегись!..»

В то время еще существовали старые каменные заборы, сложенные из булыжника. Они тянулись по обеим сторонам улицы. Наша улица была очень тихая, движения по ней почти не было.

Однажды я увидел, что на заборе сидит Небукаднесар Небукаднесарссон, греясь в голубых лучах весеннего солнца, и смотрит на детей, играющих у ворот дома. Его запачканное сажей лицо сияло радостью, отблеск ее, казалось, ложился даже на всклокоченную бороду.

Когда начало смеркаться, дети устали и разошлись по домам, осталась только одна Лилья. Она с увлечением прыгала на одной ножке. Небукаднесар Небукаднесарссон окликнул ее:

— Лилья!

Но она притворилась, что не слышит, и продолжала отчаянно прыгать, как бы соревнуясь с кем-то. Небукаднесар Небукаднесарссон вновь позвал ее:

— Лилья! Лилья!

Девочка по-прежнему делала вид, что не слышит, однако взглянула на окно, там ли мать. Но матери не было: она ушла на кухню готовить ужин.

— Маленькая Лилья не хочет сегодня разговаривать со старым Небукаднесаром Небукаднесарссоном? — спросил он и достал из кармана бумажный кулечек.

Девочка несколько неуверенным шагом перешла двор и, заложив руки за спину, поглядывала то на кулек, то на окно. В кульке был изюм, ни больше ни меньше. Однако Лилья сделала вид, что это ее нисколько не удивляет и ни чуточки не интересует. Кончилось это тем, что они оба уселись на заборе и стали уплетать изюм: она десять изюминок, он за это время одну. Девочка неуклюже болтала ногой и критически осматривала спутанную бороду старика. Затем она стала прыгать перед ним на одной ножке. Мать кликнула ее из окна, но девочка, поужинав, вернулась обратно: она знала, что в кульке кое-что оставалось.

Так прошла весна. Лилья перестала бояться Небукаднесара Небукаднесарссона. Едва завидев его, она бежала ему навстречу, засовывала руку в карман и извлекала оттуда кулечек с изюмом. Часто по вечерам они сидели на заборе, и мне казалось, что старик рассказывает девочке занятные истории: она слушала его очень внимательно.

— Эти люди — твои родственники? — спросил я однажды.

— Они с запада, — ответил он.

— Ты знаком с ними?

— Да, — сказал он. — С маленькой Лильей.

Я не всегда понимал старика. Он казался мне несколько странным, но я не очень задумывался над этим. В то время мои мысли были заняты совсем другим. И хотя я думал, что семья эта вовсе не с запада, а с востока, мне не хотелось пререкаться со стариком.

До меня ясно доносились слова Небукаднесара:

— Ему минуло двадцать лет, а она родилась всего лишь на несколько месяцев позже, в марте. Они хорошо знали друг друга. Он хотел построить для нее домик с огородом на зеленой лужайке. В то время он ловил рыбу на паях с покойным Гудмундуром, его дела шли тогда неплохо, но он никогда не умел петь. Ее звали Лилья.

— А дальше что? — спрашивала девочка.

У меня не было времени дослушать рассказ до конца, и я подумал тогда про себя: он рассказывает ей какую-нибудь старую историю о том, что происходило когда-то на западе.

Осенью я вновь приехал с севера в Рейкьявик. Однажды, разговаривая на улице со своими приятелями, я заметил неподалеку человека, который глядел на меня, не спуская глаз. Он, видимо, ждал, когда я расстанусь с товарищами, и не успел я распрощаться, как он устремился в мою сторону и протянул мне свою грязную руку:

— Небукаднесар Небукаднесарссон.

— Что нового? — спросил я.

— Да ничего особенного.

— У тебя какое-нибудь дело ко мне?

— Нет, — ответил он, — мне просто было интересно, узнаете ли вы меня.

— А как же, ответил я. — Я даже помню еще мелодию, которую ты тогда напевал. Как поживает твоя маленькая подружка?

— Меня лишили пенсии, тех тридцати крон, которые полагались мне по старости.

— Почему же?

— Да Иосеп донес, что я трачу их на изюм. Вы, должно быть, хорошо разбираетесь в законах. Скажите, что мне делать?

— А кто это Иосеп?

— Мой родственник. Он иногда дает мне немного рыбы или еще чего-нибудь.

— Надо обратиться к бургомистру, — посоветовал я. — Лично у меня нет времени заняться этим.

— Не знаю, выйдет ли из этого что-нибудь. Может быть, мне удастся наняться в один дом.

— Как наняться?

— Да как в прошлом году.

— Разве ты не работаешь истопником в том доме?

— Нет, — ответил он. — С тем домом все покончено, все…

— Как же это случилось?

— Не знаю, не знаю — ответил он.

— Ну, прощай, — сказал я.

— Прощайте, спасибо за внимание.

Он снял шляпу.

Много лет спустя я увидел его вновь. Я тогда изучал медицину. Его внесли в анатомичку, завернутого в покрывало, я его тотчас узнал, хотя его уже успели обмыть. Он не вызвал во мне никакого особого чувства, разве лишь то, какое невольно испытываешь в присутствии покойника, независимо от его места в обществе. Лишь после похорон я задумался над его жизнью и смертью. Вот человек, к которому никто не имел претензий, он умер одиноко в своем ящике, никто не знает его имени, происхождения и еще меньше — его мыслей и чувств.

В этот день, когда мы его вскрывали, я даже не вспомнил мелодии, которую он когда-то напевал. Одно было очевидно: его вскрывали со всей научной тщательностью, и покойник был предметом такого пристального внимания, какого он никогда не знал при жизни.