— Папа, возьми меня в Ташкент, — неожиданно сказал Андрей.

— Ты что, в какой Ташкент?

— Ну, где ты был сейчас…

— Разве ты не знаешь, что я не был в Ташкенте?

— Ну, все равно, в Средней Азии. Возьмешь?

— Я туда больше не собираюсь.

— У Сереги Балашова отец в Мурманске живет, так Серега к нему уже три раза ездил.

— Ты что, хочешь, чтобы и я жил не в Москве?

— Я к примеру сказал…

— К примеру! Учиться надо — вот что я тебе, Андрей, скажу. Смотри, ты пишешь «кармила», а надо от слова «корм». Если так дело будет продолжаться, ни в какой институт не поступишь.

— Папа, а я в армию хочу…

Ильин не нашелся, что ответить, но в это время вошла Иринка:

— Это же иждивенчество, сам пусть остальное доделает.

Сразу же после обеда Ильин стал рассказывать Иринке о своих «мыслях в дороге». Рассказывал обстоятельно и даже сказал о вещах «грубо материальных»: очень возможно, что при таком варианте придется расстаться с кое-какими благами.

— Ну что ты, Женя, разве в этом дело! По-разному бывало, вспомни, с чего начинали.

Это была их любимая тема. Они поженились и два года жили в коммунальной квартире. И Милка там родилась. В те времена каждая новая вещь в доме была событием. «Помнишь тот сервиз, розовый с лилиями, я оставила одно блюдечко, чтобы всегда напоминало».

— Да, да, по-всякому бывало. И я очень благодарен тебе… Но сейчас…

— А что сейчас? Сейчас время самое подходящее. Ты знаешь, я в тебе это давно замечала, но не знала, говорить или нет. Боялась вспугнуть. Зерно должно прорасти, верно?

— Да, да, — сказал Ильин, — это очень верно. Значит, ты все-таки замечала? Действительно, у тебя какой-то особый дар.

— Но конкретно адвокатом — нет, об этом я не думала. А что сказал Саша?

— Да так, ничего, отшутился. Ему сейчас не до этого…

— Бедная Люся! Завтра же ее навещу… Так, значит, адвокатом? — повторила Иринка.

— Пойми, — снова развивал свою мысль Ильин. — Вот я работаю в своей конторе…

— Но я давно уже поняла тебя, — сказала Иринка с той шаловливой улыбкой, которая напоминала Ильину многие приятные минуты.

— Значит, ты не против? — спросил Ильин, теперь уже только для того, чтобы удержать Иринкину улыбку.

На следующий день был Касьян Касьянович. Он слушал Ильина, поигрывая на своем черно-белом коммутаторе, как пианист на немой клавиатуре. Было видно, что он старается вникнуть в самую суть вопроса: что же заставляет Ильина бежать из конторы? Может быть, какая-то случайная обида?..

— Может, новый зам? Но ты его и разглядеть-то не успел, он и меня-то вызывал к себе всего два раза, и оба раза по пустякам… Кто?

— Касьян Касьянович, я даю вам свое честное слово…

— Честное слово… Честными словами вымощена дорога знаешь куда? Да нет, — спохватился он, решив, что Ильин может действительно обидеться. — Я твоему честному слову абсолютно верю.

— Я знаю, что вы много сделали для меня, — сказал Ильин, — и ценю. Но после нелегкой внутренней борьбы…

— «После нелегкой внутренней борьбы…» — это откуда?

— Что значит — откуда?

— Классика или наши? Щипачев?

— Никого я не цитирую, просто по-человечески хотел сказать…

— «После нелегкой внутренней борьбы» двадцать лет назад ты ко мне пришел, и, кажется, не было повода пожалеть.

— Да, скоро двадцать лет, можно сказать, юбилей…

— И справим, как положено! Непонятно мне, что тебе там такое светит? Прения сторон! Неужели же ты сам не понимаешь, что сейчас другие времена. Наговорились, хватит…

— Ну, если за красноречием ничего нет, кроме желания самого себя показать, то оно, действительно, никому не нужно, но если факты объединены мыслью…

— Читал я и об этом. «В порядке обсуждения». Было. Понимаешь, не хочется держать тебя силком, но ты прежде подумай: здесь ты все-таки человек. С большой буквы! А там? Я, Женька, хочу тебе добра. Извини, что так по старой памяти зову, но вроде ты зашел ко мне один на один посоветоваться… Неужели же и впрямь мы тебе, Евгений Николаевич, крылышки подрезаем? Кажется, все условия… Воспарить хочешь? А если с этих небес падать придется? Кто поддержит? Касьян? Слушай, а что, если я тебе вне очереди сделаю Пицунду? Там сейчас чудо, отдохнешь, птичек послушаешь, а? — Но Ильин молчал, и Касьян Касьянович нахмурился. — Может, решил — мол, первого зама поменяли, как бы и до нас, грешных…

— Ну уж нет, — сказал Ильин. — В кого, в кого, а в вас я верю: вы звезда незакатная…

— Конечно, — рассуждал Касьян Касьянович, — и там есть люди. Аржанов, например. Много полезного сделал человек.

— Аржанов! Я начинаю с нуля…

— Ничего себе «с нуля»! Да тебя вся Москва знает. И уж если я тебя отпущу, то не нулем, а единицей. А все-таки давай Пицунду и юбилей…

— Я уже решил, Касьян Касьянович.

— Черт его знает, как это у тебя там устроено. Вроде бы и крепкая башка… Значит, «после нелегкой внутренней борьбы»?

Ильин все-таки вспыхнул:

— Я докладывал вам, что это не цитата и что я…

— Те-те-те… Ты первого видел мельком, а я с ним все-таки беседовал. Кое-что понял. «После нелегкой внутренней борьбы…» — это ему годится.

Касьян Касьянович сделал немое глиссандо на своем телефонном коммутаторе, и Ильин подумал, что все его страхи были напрасными: Иринка, Касьян Касьянович… Шлюзы для весеннего паводка открыты.

В конторе к Ильину относились по-разному. Он был самым молодым из старой гвардии, и одно это делало его судьбу заметной. Все знали, что Касьян Касьянович привязан к Ильину, дорожит его мнением и чаще всего поступает так, как он советует. Но одни смотрели на это одобрительно: у Ильина голова хорошая, надежный человек, а другие недовольно пожимали плечами: везунчик…

Когда узнали, что он уходит, все вместе заахали. Строились самые невероятные предположения, вплоть до падения самого Касьяна Касьяновича. Но когда поняли, в чем дело, удивились еще больше. Двадцать лет человек проработал. Им были довольны, да и ему не на что было жаловаться: и положение, и все условия… Перечислялись многие ильинские привилегии. Кто-то даже вспомнил, что у него жена красавица, хотя уж в этом-то, конечно, не было никакой заслуги конторы.

Адвокатура… А это зачем? После того как Ильин привык мыслить миллионами, защищать какого-нибудь карманника?

Кажется, Елена Ивановна Кокорева первая сказала, что давно замечала за Ильиным склонность порассуждать ни о чем. Типичное адвокатское… Но тут мнения разделились. Говорили, что Ильин парень не промах и не из тех, кто меняет шило на мыло. Но другие утверждали, что Ильин всегда был прожектером.

Сам Ильин был слишком занят, для того чтобы обращать внимание на эти пересуды, но Иринка, как всегда, правильно отреагировала (Касьян Касьянович давно прозвал ее «аккумулятором») и сказала, что надо дать отвальную. Ильин попробовал возразить, но уже был и список составлен, и, кажется, даже люди приглашены.

Наступил день прощания с конторой. Ильин обошел все отделы и был искренне тронут: старушки из бухгалтерии преподнесли ему букетик, а в машбюро Татьяна Васильевна пыталась сказать несколько прощальных слов, но заплакала и выбежала из комнаты. Ильины включили Татьяну Васильевну в список приглашенных, но потом решили, что это может поставить ее в неудобное положение: вокруг одни только ее начальники.

Отвальная удалась. Но все заметили, что Касьян Касьянович больше молчал, чем веселился. Он пришел с женой, высокой крупной дамой в шиньоне, отчего она казалась еще выше и крупнее. Была у нее привычка часто встряхивать головой, и в конторе ее давно уже прозвали Конь. Конь развлекалась, как умела, и даже спела старинный цыганский романс под аккомпанемент Мстиславцева. Иринка, почувствовав, что Касьян Касьянович не в духе, подсела, пыталась разговорить, но даже и ей это не удалось. Касьян Касьянович пил боржом и только под конец попросил рюмку водки и пирожок. А на следующий день наблюдательный Мстиславцев сказал, что под стать Касьяну Касьяновичу был и хозяин дома. Подпевал и подливал больше для приличия. Но понять можно. Сказано в романсе, который пела Конь: «Впереди неизвестность пути…»