Лжесовместителей и все хищение придумал Калачик. Но знаете, с чего началось? Начальник цеха, тот самый Сторицын, который будет потом подписывать все ведомости, решил, что пора обставить свой кабинет как полагается. На это ему было отпущено не то двести, не то триста рублей. На эти деньги Калачиком был куплен старинный гарнитур, глубокие кресла, обтянутые кожей, вполне современный шкаф и даже холодильник-бар и чуть ли не гобелены на стену. Вы думаете, Калачик получил строгача? Ничуть, хотя непонятно, зачем весь этот купеческий пошиб, зачем начальнику экспериментального цеха НИИ кающаяся Магдалина на стене? «И все это за двести или триста рублей?» — спрашивали Сторицына. «Ну, знаете, хороший снабженец все может достать, тем более Магдалина не подлинник, а копия».

Сторицыну еще и завидовали: у него, видите ли, снабженец — сила! К примеру сказать, едет человек в командировку. Кто как размещается, но работники НИИ останавливались только в «Интуристе». Зачем далеко ходить, нужен был одному инженеру телефон, переехал он на новую квартиру, а в том районе не обещают в этой пятилетке. Да попросите Сторицына! А что такое? Да как же, у него там Калачик!

Для того чтобы обставить кабинет своего начальника, Калачик зачислил в цех каких-то двух своих знакомых, которые работать не работали… Ну, технику вы теперь знаете. За три месяца рассчитались и за бар, и за Магдалину. Четвертый месяц принес Калачику чистую прибыль: треть привлекаемым живым душам, треть себе и треть Сторицыну. На следующий месяц работало уже не трое, а семеро лжесовместителей, и с каждым месяцем их становилось все больше и больше, соответственно увеличивался и размер хищения.

Калачик говорил, что давно уже задумал «сокращение штатов», но две другие трети компании этому воспротивились. Не заставляю Вас верить моему подзащитному, но я верю ему. Верю, что ему хотелось остановить это беспроигрышное колесо: уж слишком долго оно вертелось. Хотелось покоя, пенсии, домика, двух-трех грядок ароматной клубники. Но никак было не остановиться!..

Он приходил домой усталый, в коммунальной квартире у них две комнаты, жили вместе с дочерью, держали канареек, любили попариться в баньке. О делах у него с Любовью Яковлевной никогда никаких разговоров не было. Разве что Аркадий Иванович посмотрит, посмотрит вокруг, да и скажет: «Ворують…» Что ворують-то? Да все, что плохо лежит, а лежит все плохо.

Я отлично понимаю, что когда речь идет о хищении, то рисовать стоптанные шлепанцы и старозаветные веники, пожалуй, смешно. Но Вы поверьте мне, что и шлепанцы и веники — все это правда, так же как и замусоленные сберкнижки, ежели посчитать, так, пожалуй, все ворованное на книжках и лежит. Не потому, конечно, что хотел возвернуть сие государству, а просто не знал, на что тратить деньги. Один раз купил дорогое кольцо с бриллиантом, так и то сказал жене, что чешская бижутерия…

Вот, собственно, и все. Но есть в этом деле еще что-то, чего я не знаю, и это незнание тяготит меня. Сто раз я перечитывал обвинительное заключение — ничего нового я там для себя не вычитал, да и сам Аркадий Иванович, тихий и благостный, не дает мне заглянуть туда, куда меня так и тянет.

А что, если я так ни о чем и не узнаю?

— Ильин, вы остаетесь ночевать в консультации или согласны проводить до трамвая одинокую женщину? — спросила Пахомова.

— Сочту за честь! Давайте-ка ваш портфель. Ну и ну… Пуда на полтора!

— Так я ж десятый день сижу в Таракановке!

— А что такое?

— И это называется коллега! Да во всех газетах…

— Извините ради бога, как-то вдруг выскочило! (Пахомова защищала в труднейшем процессе. Выездная сессия. Судят бывшего полицая.)

— Он и со мной поначалу взял сверхдерзко, — рассказывала Пахомова. — «Вы что же, защищать меня собрались?» Мальчонка у него лет десяти. Жена ничего не знала, ходит на все заседания, письма ему пишет. Я говорю: нельзя до приговора, а она — отдайте после. «После»!

В парке полно народу, все ищут прохладу, запахов леса, но и там дымно, деревья не выдерживают зноя, роняют жухлые листья, поникли метровые гладиолусы. С трудом нашли тихую скамеечку.

— Ну как, Евгений Николаевич, не жалеете, что пришли к нам? Все же в конторе было потише. Ни тебе полицаев, и тещ среди бела дня не убивают…

— Рано еще подбивать итоги.

— Это верно. Мне один мой подзащитный таксист внушал: «Шоферня — народ особенный, в наше дело втянуться надо».

— Да вот, втянуться, — повторил Ильин. — Вопрос только, во что втягиваться…

— Жарко, Евгений Николаевич, для загадок.

— Какие уж там загадки! Я и Аржанов защищаем по одному делу. Слыхали, наверное, — НИИ, экспериментальный цех.

— Это что, лжесовместители?

— Вот, вот…

— Модно нынче. Но там у вас вроде жулик какой-то агромадный.

— Мой подзащитный. И он на предварительном следствии показал и в отношении начальника цеха Сторицына.

— Аржановский клиент?

— Вот именно. И Аржанов намекает, что это оговор.

— А вы так уж уверены, что ваш этот самый Калачик говорит правду, только правду и ничего, кроме правды? Ведь он все-таки жулик… Ой, Женя, голубчик, эскимо привезли, бегите!

Пахомова с наслаждением ела мороженое, похваливала: «Нигде в мире такого не найдешь!..»

— Ну что вы, Женя, надулись? Аржанов очень опытный юрист, и уж если он считает, что его клиента оклеветали, значит, чувствует слабость вашей позиции!

— Схема моей защиты…

— Схема защиты? Это уже серьезный разговор. Давайте обсудим. И не в парке. Позовем мушкетеров, ну Федореева, конечно, Аржанова надо послушать…

Но из этого ничего не вышло.

Первым засверкал улыбкой Федореев:

— Меня прошу извинить: вызывают в райком.

Все знали, что Федореева никуда не вызывают, но всякий раз, когда он не хотел встревать в какое-нибудь дело, появлялся либо райком, либо президиум коллегии или еще что-нибудь в этом духе.

— Может, ты и меня, Варя, отпустишь? — сказал Слиозберг. — Давно пулечку не гоняли, а сегодня как раз навертывается…

— На все четыре стороны!

— Ну уж сразу на все четыре! У тебя, Варя, испортился характер.

— Давайте начнем, — предложил Васильев. — Семеро одного не ждут…

— Неудобно без Аржанова, — сказал Ильин.

— А вы думаете, что он сделает так, чтобы вам было удобно? — спросил Колтунов. Он сидел в дальнем углу приемной за шахматной доской и, держа перед собой газету, решал задачу — мат в три хода. — Там уже все обдумано и решено: Калачику — лет …надцать, а Сторицыну — общественное порицание…

— Все бывает, Костя, — примирительно сказал Слиозберг. — Может, и оговорили этого Сторицына. У меня был аналогичный случай. Тоже защищал по девяносто второй, ну не такую шишку, как Сторицын, но тоже человека известного. Дело инженера Яковлева. Может, помните?

— Как же, как же, — сказал Васильев. — Артель полотеров — это звучит гордо!

— И не полотеры, а фармакологи. При чем тут артель? Яковлев человек замечательный, воевал, тяжелое ранение, после войны учился… Ну, не Спиноза, — так он себя за Спинозу и не выдавал. Фармакология. И завелся у них там жулик. Яковлев ему абсолютно доверял. Всю финансовую сторону, и печать, и бланки. В результате чего этот жулик… Э, черт, фамилия выскочила.

— Неважно… — сказал Ильин нетерпеливо. — А в чем дело?

— Оболгал он моего Яковлева, как хотел: чуть ли не при всех они там делились…

— А цель, цель какая?

— Ну, цель… Какая у жулика цель… Мол, один из многих. Да я тогда особенно и не задумывался. Вижу только, что мой Яковлев по уши в грязи, ну и тяну его из этого болота. И помощника в этом деле нашел. И знаете кого?

— Прокурора, — спокойно сказал Колтунов. — Ты, Миша, об этом уже третий раз рассказываешь…

— Так не рядовой же случай, — отбивался Арамис. — Прокурором тогда сидел Якушев. Как начал перекрестный!

— А не пора ли нам? — спросил Васильев.

И в это время позвонили от Аржанова: простудился, ларингит.