— Машина приедет? — не понял я.

Он вспомнил, что не сказал мне главного, и поморщился:

— Ты скажешь в колхозе, чтоб прислали машину за рюкзаками. И за мной… — промолвил он и опять посмотрел на меня: — Не напутаешь?

— Я останусь с вами… — начал было я, но он резко прервал меня:

— Делай, что я тебе велел. Ты меня понял?

Я молча мял в руках полотенце. Он тихо, словно извиняясь, добавил:

— У меня, Олежка, надежда только на тебя. Ты должен всех привести домой, я очень на тебя надеюсь. Ребятам ни слова. Иди, Олежек, пусть скорее завтракают. Потом, когда соберетесь в путь, подойдешь ко мне. Если я задремлю — разбудишь… Ясно?

Я бойко командовал, а сам испуганно оглядывался на Валентина Петровича. Он по-прежнему сидел в той же позе и, казалось, изучал карту. Ребятам, удивленным тем, что он не идет завтракать вместе с нами, я соврал (и откуда только хитрость взялась?):

— Он хочет дать нам задание и посмотреть, как мы справимся.

После завтрака все выстроились и, обрадованные, что отправляемся в путь налегке, готовы были немедленно приступить к выполнению самостоятельного задания. Я подошел к Валентину Петровичу. Он не дремал, встретил меня ясным взглядом карих глаз.

— Я обманул тебя, — сказал он. — Прости.

— Обманули? — пролепетал я.

— Мне не удастся с тобой махнуть через хребет, — пояснил он. — Но ты это сделаешь сам… И вообще ты не отказывайся от своей мечты — дороги. — Он повернул голову в сторону расшумевшегося строя ребят: — Я сейчас поднимусь, а ты проведешь их вон мимо того камня. Не приближаясь ко мне.

— Вы не волнуйтесь, мы быстро доберемся до Хохкау, и тотчас же машина с врачом выедет сюда. Вам сделают укол — и…

— Добрый ты, Олежка, — улыбнулся он и попытался встать.

Я хотел помочь, но он отстранил меня:

— В путь! Поглядывай назад, чтоб никто не отстал.

Мы бодрым, быстрым шагом пошли мимо камня. Валентин Петрович стоял, облокотившись об ствол дерева и махал нам вслед. Отсюда не было видно, что пальцы его дрожат. Я знал, что вижу его в последний раз. Слезы навернулись на глаза, но тот, кто ведет отряд, не имеет право показывать слабость, — так учил Валентин Петрович, — и я ускорил шаг. Есть вещи, которые нельзя видеть детям. Он знал это, и сделал все, чтобы умереть не на наших глазах…

Мы враз притихли, чувствуя себя крохотными и немощными, потерянно застыли посреди величавого здания. Вокруг глухо роптала потрясенная многотысячная толпа. Со стен и потолка на нас смотрели запомнившиеся со школьных лет властные, покорные, страдающие, умоляющие, благородные лица, и не верилось, что и здание и шедевры созданы человеком в первой половине шестнадцатого века, когда не было ни подъемных кранов, ни электрической энергии. От восторга и необъяснимого страха я почувствовал ком в горле. Если бы мне в тот момент сообщили, что гора Казбек — творение рук человеческих, я не стал бы сходу это отвергать, потому что с пятикилометровой горой запросто могла поспорить в величии Сикстинская капелла. И нашелся же смельчак, задумавший это чудо! Не верилось, что грандиозные картины с грешниками и праведниками написаны Микеланджело без всяких хитрых приспособлений. Поражала размерами и мастерством роспись потолка.

— Каждое утро Микеланджело взбирался по воздвигнутым лесам и писал, писал, писал… — рассказывал гид. — День за днем, месяц за месяцем, год за годом. В полном одиночестве, с постоянно задранной вверх головой. Говорят, после завершения работы он долгое время рассматривал рисунки, высоко подняв их над собой.

— Как он вообще взялся за такое дело? — высказал я мучившую меня мысль. — Это же подумать страшно, расписать потолок и стены таких размеров. Предложи это современным художникам… Закупорить себя в четырех стенах на многие годы! Отказаться от соблазнов сегодняшнего мира — театра, диско, футбола, ресторанов, женщин, кино, фестивалей, телевидения и прочего. Да кто из современников на это пойдет?

Аслан Георгиевич задумчиво произнес:

— Дело, пожалуй, не в отказе от соблазнов мира. И сегодня наверняка найдутся люди, способные ради великого искусства стать аскетами. Но где взять этот дерзновенный дух? Вот что главное. Человек по сути дела бросил вызов самому богу. Будучи верующим. Не захотел усмирить свою фантазию!

— И как он не сошел с ума? — пробормотал Казбек.

— Представьте тот миг, когда он остался один на один с этим огромным потолком, — продолжал Аслан Георгиевич. — Один на один… С кистью в руках. Он проводит первый мазок. Первый из многих миллионов… Остался след на потолке — тоненький, едва заметный, — снизу, конечно же, совершенно невидимый. Второй мазок, третий, четвертый… И он не испугался. Не остановился. Не усомнился в возможности осуществить задуманное! И не только взялся за адскую работу, но и завершил ее. Вот это человек! — он вдруг замолчал, словно устыдился своей восторженности.

На следующее утро после завтрака Аслан Георгиевич объявил, что ехать на сей раз недалеко — всего шестьдесят километров, поэтому сегодня удастся до начала концерта отдохнуть несколько часов.

— Общество «Италия-СССР», пользуясь этим обстоятельством, — сказал он, — просит меня выступить перед активистами. Чего вы будете здесь маяться? Следуйте по маршруту, располагайтесь в гостинице и отдыхайте. Мы с Виктором и синьором Чака после встречи последуем за вами.

Автобус легко глотал километры. Магнитофон разносил по салону наимоднейшую музыку — об этом заботился «дружище Лонго» — водитель. Мы блаженствовали: кто читал предусмотрительно захваченную из дома книгу, кто весело переговаривался, кто, слушая рок-группу «Лед Зеппелин», не сводил глаз с мелькающих за окном городков, развалин древних замков…

Автобус остановился у дорожного супермаркета, стены и окна которого были обставлены товарами и обклеены рекламой. Бесшумно растворилась дверь, и, когда я вышел из автобуса, в лицо мне ударил плотный, горячий воздух. Ноги и через подошву обуви ощущали жар земли.

Мы заторопились к супермаркету. Там внутри было прохладно, пахло кофе, сосисками, поджаренным хлебом. Появился улыбающийся владелец супермаркета и, приветствуя нас, стал обслуживать. Казбек, так и не выучивший ни одной фразы по-итальянски, молча ткнул пальцем в бутерброд и кока-колу, и тут же перед ним оказались сосиска, зажатая двумя тощими ломтиками хлеба, и открытая бутылка с пенящейся темно-коричневой жидкостью. Казбек протянул ладонь с мелочью. Тонкие пальцы хозяина ловко выхватили две монеты, бросили в ответ одну, более мелкую, и глаза с немым вопросом уставились на следующего посетителя.

Казбек, точно загипнотизированный, не мог оторвать взгляда от печи с горящими углями, над которыми медленно вращалась на вертеле целая туша барана, обдавая нас аппетитным запахом. Ноздри танцора нервно подрагивали, с шумом втягивая ни с чем не сравнимый для кавказской души аромат. Кажется, сунь сейчас ему в ладонь кинжал, и он за минуту ловко разделает тушу на лакомые кусочки.

— Не так, не так он его жарит! — огорчился Алан. — Я б из этого барана такой шашлык сделал!

— И я соскучился по настоящему шашлыку! — вырвалось у Коста.

Его слова точно прозвучали приказом: всех потянуло к печи…

— А, может, он разрешит здесь сделать шашлык? — предложил Казбек и поискал нетерпеливыми глазами хозяина. — Мы заплатим…

— Шашлык — в печи?! — фыркнул Алан. — Нет, только на природе!

— А, может, у него найдется еще один баран? — несмело, так, из любопытства, но, невольно намекая, спросил молчаливый Таймураз.

Все молчали, прикидывая, насколько реальна задумка. И тут меня черт дернул произнести:

— Попытаюсь объясниться.

Последовавшие за моим вопросом действия проходили в темпе танца джигитов, слаженно и споро, и не требовалось подзадоривающих звуков доули, репетиций и сценарных разработок.

Выскочив из супермаркета, я постучал в окно кабины Лонго. Оказавшись в салоне, жестом попросил открыть холодильное отделение. Вытащив ведерко со льдом и двумя пластмассовыми бутылями с водой, сказал Лонго: