Как раз в это время в Америку стали привозить выставки французских импрессионистов. Джон был потрясен картинами Моне, Дега, Ренуара… Сами имена этих художников казались ему волшебными. А то, как видели они мир, было для Джона откровением.

Старых мастеров итальянской, французской, испанской, голландской школ он знал неплохо. Мать учила его понимать прекрасное. Но эти художники открыли ему прекрасное совершенно с новой стороны.

Но деньги… Ах, эти деньги! Так вот, денег не хватало. Ведь помимо билетов в музеи и на выставки — на спектакли, слава Богу, артисты давали ему контрамарки — надо было угостить Марию сэндвичем или даже пирожным. Джон мог только расплатиться за квартиру. И он избрал обычный путь молодого, но бедного ухажера. Он стал ограничивать себя в еде. Кое-что он, правда, мог перехватить в ресторане. Но наесться досыта не получалось. Доедать объедки ему не позволяла гордость, а другой возможности не было. Хозяин строго следил за продуктами.

Надо ли говорить, что молодой организм требовал много пищи, надо ли говорить, что даже непродолжительное голодание было для него вредным. У Джона иногда начинала кружиться голова. Есть ему хотелось постоянно, и эта мука усугублялась тем, что он все время видел людей, евших вкусно и обильно.

Джон был абсолютно искренен, когда сказал Джованни, что любовных чувств к Марии не питает. Он действительно всего лишь дружил с ней. Но вот Мария, очевидно, придерживалась несколько иного мнения на этот счет. Джон все чаще ловил на себе взгляды девушки, от которых ему становилось не по себе. Все чаще она со значением брала Джона за руку, глубоко и томно вздыхала, все чаще в омнибусе старалась прижаться к нему. Конечно, Джон был не стальной, его волновали эти проявления далеко не дружеских чувств, но он свято чтил обещание, данное Джованни. И потом, он серьезно считал, что еще не достиг возраста любви, а тем более брака. И Марию он на самом деле не любил. Ему было интересно с ней, здорово, чудесно, но любовь, думал Джон, это что-то совсем-совсем другое.

А Мария, очевидно, воспринимала его сдержанность за очень привлекательную мужскую черту — волю.

Она работала на швейной фабрике. Правда, пока что училась и ее рабочий день был коротким — всего пять часов. Поэтому все послеобеденное время они могли проводить вместе с Джоном, что они и делали. Отец возвращался поздно, уставший, у него не было ни желания, ни возможности разузнавать, чем весь день занималась его дочь. Семья рано ложилась спать. Джон только собирался идти в свой ресторан, а они уже спали.

А в тот самый день Мария сама пришла в комнату Джона. Это случилось под вечер, часов в пять.

Джон только-только поднялся. Он теперь специально старался подольше спать, чтобы, во-первых, экономить силы, а во-вторых, не думать постоянно о еде.

В тот день они с Марией не договаривались о встрече. У Джона за душой не было ни гроша. Да и новых выставок в городе не было.

Мария вошла в комнату Джона неслышным шагом, тихонько прикрыла за собой дверь и даже накинула крючок. Когда Джон хотел поздороваться с ней, она приложила палец к губам и прошептала:

— Тихо.

Джону стало не по себе. Он понимал, что просто так девушка к парню в комнату не придет. В его пуританское время это было равносильно страшному позору или безоглядной, бешеной, сумасшедшей любви. Ни к тому, ни к другому Джон не был готов.

А Мария на цыпочках подошла к его кровати и присела рядом.

— Мама не знает, что я вернулась домой, — сказала она шепотом. — И Ежи меня не видел.

Джон судорожно сглотнул слюну. Что он мог ответить? Что он мог сказать? Прогнать Марию? Отчитать ее? Он мог только молча и испуганно смотреть на девушку.

У Марии были чудесные черные шелковистые волосы, которые она собирала в тугой узел на затылке. Длинная, тонкая шея плавно переходила в округлые плечи, которые уже теряли девчоночью угловатость. Руки у нее были маленькие и пухлые, словно детские. Огромные черные глаза смотрели прямо и вызывающе. Она была очень красива. Джон понимал это. Нет, это не была красота изысканных тонких дам из «Богемы». Это была простая и здоровая красота будущей матери, жены, хозяйки лома.

— Джон, — сказала Мария. — Ты не прогонишь меня?

— Нет, — ответил Джон и не узнал своего голоса.

— Ты не подумаешь обо мне плохо?

— Нет.

— Я знаю, это стыдно, когда девушка сама приходит к парню. Это плохо, Джон?

— Я не знаю. Нет, это не плохо.

— Джон, ты знаешь, зачем я пришла?

— Нет… То есть да, я думаю, что я знаю… — У Джона заплетался язык и мысли путались в голове.

— Джон, я хочу, чтобы ты сказал мне — ты меня любишь? — Мария опустила голову.

— Я — тебя? — Джон замялся. У него была сейчас возможность остановить это безумие. Но как? Вот так прямо сказать ей в глаза — нет, я тебя не люблю?

— Только не говори мне, что ты меня не любишь. Лучше промолчи, — подсказала ему выход Мария, словно догадавшись о его мыслях. — Это не имеет значения. Даже если ты меня не любишь, это уже ничего не изменит. Потому что я тебя люблю.

— Мария…

— Не надо ничего говорить. Ты только сделай одну простую вещь — поцелуй меня, — еле слышно произнесла девушка.

И если еще секунду назад Джон готов был сказать ей про обещание отцу, про то, что любовь должна быть взаимной, что он очень ценит Марию и уважает ее, что желает ей счастья, то теперь все эти разумные слова вдруг оказались такими жалкими и неубедительными перед ее самоотверженностью и безоглядностью. Джон был бы последней сволочью, если бы не понимал этого.

Он тихо привлек девушку к себе и поцеловал ее в щеку.

И словно плотину прорвало, словно маленький камешек вызвал бурный обвал. Мария была безудержна. Да надо сказать, что Джон не очень и сопротивлялся. От страстных и неумелых поцелуев — ведь у обоих это было впервые — они очень быстро перешли в более смелым ласкам. Ни на секунду, ни на мгновение Мария не остановилась. Глаза ее были полны только одним желанием — дойти до конца.

Она сама расстегивала платье, стоило Джону лишь коснуться несмело ее груди. Она сама прижимала его голову к своим соскам. Она шептала:

— Еще, любимый, еще…

Она счастливо смеялась тихим смехом от радости прикосновений любимых рук и губ, она сама ласкала Джона, и от этих ласк у Джона алым светом затуманивались глаза.

Потом она вдруг отстранила его от себя, спрыгнула с кровати и мигом сбросила оставшуюся одежду.

Нет, она не стеснялась своей наготы. Ее молодое, сочное, отливающее молочной белизной тело было прекрасно, и, наверное, Мария знала это. Она, нагая и открытая, распустила волосы, запрокинув руки, улыбнулась своему любимому и спросила:

— Я нравлюсь тебе?

Джон шагнул к ней, поднял на руки и положил на кровать…

Всякий мальчишка мечтает о первой близости и всякий боится ее. Страх его прост и понятен — не опозориться. Куда менее страшно испугаться драки, вынести оскорбления врага, чем показаться неловким в глазах первой женщины. В глубине души Джона тоже преследовал этот страх. Но все получилось иначе. И он, и Мария с какой-то чистой радостью открывали для себя свои собственные тела, с полужеста и полувзгляда понимали друг друга, чувствовали… Стыд уступил место безудержному счастью самоотдачи, желанию раствориться в любимом, угадать самое смутное его желание… Даже капелька крови не испугала их. Она словно еще больше сблизила их. Даже боль обрадовала Марию — она снова счастливо засмеялась, ведь для любимого она готова была сделать куда больше…

«Тупица, слепец, ковбой недоношенный, ведь я люблю ее! Я люблю ее больше жизни! Как я этого не понимал раньше? Что случилось со мной, какой еще выдуманной любви я хотел? Ведь вот же она — настоящая, великая, единственная любовь!»

Так думал Джон, блаженно улыбаясь и глядя на разгоряченное лицо Марии, которое лежало на его груди. В доме было тихо. Даже с улицы, казалось, не долетал ни единый звук. Комната словно отделилась от суетного мира и теперь парила в заоблачных чистых высотах.