Джон почувствовал на своей коже влагу.

Он удивленно поднял голову и увидел, что Мария плачет.

— Что с тобой, что случилось? — испугался Джон.

— Я плачу, — просто ответила Мария.

— Тебе больно? Тебе плохо?

— Нет, любимый, мне очень хорошо. Вот поэтому я и плачу. Ты прости меня, — виновато улыбнулась она и вытерла слезы с его груди.

— Мария, — задохнулся от прилива нежности к девушке Джон. — Любимая…

— Что? — вскинула она голову. — Что ты сказал?

— Я люблю тебя, — ответил Джон и был абсолютно искренен в этот момент.

И когда он шел на работу, и когда разносил по столам тарелки и бокалы, когда отсчитывал сдачу и перестилал скатерти, когда отвечал клиентам и коллегам на их вопросы, когда смотрел на знаменитых артистов, мирно отдыхающих после своей работы, он словно делал все в своей жизни впервые. Вернее даже не так, Джон как бы разделился на двух Джонов. И один все делал привычно, легко, почти механически, а другой видел все это со стороны, сквозь некую дымку, сквозь голубой туман, флер, придающий обыденным вещам загадочную романтичность.

Его позвали на кухню: необходимо было помочь поварам перенести какие-то ящики, баки, мешки… Джон стал помогать… А когда на складе ставил пустой винный ящик на самый верх огромной пирамиды из ящиков, вдруг покачнулся и упал, свалив на себя всю эту гору…

Какое-то недолгое время он был без сознания, а когда открыл глаза, то оказался в неведомом мире, мире, разделенном на осколки, разноформатные картинки, каждая из которых была удивительной и завораживающей.

В одной из них, треугольной, он видел луч света, падающий на бетонный пол, в другой, прямоугольной, чей-то встревоженный неморгающий глаз, в третьей, узкой и овальной, двигались складки ткани чьей-то одежды; была картинка с длинной перспективой дверей, была с осколком желтого стекла, сверкающего, как драгоценный камень, была с сумбурным и неясным движением… Эти картинки складывались в сознании Джона в разные сюжеты — смешные и грустные, драматические и детективные, философские и незамысловатые. Они очаровали его. Он и не пытался понять, что это за осколки, он смотрел на них и радовался. Какое-то смутное убеждение подсказывало ему, что он видит нечто из своего будущего. Нечто, определяющее это будущее и всю его жизнь.

Сказочное видение объяснялось просто — Джон видел мир сквозь щели заваливших его ящиков. С ним случился голодный обморок.

Уэйд приехал под вечер.

Как только Скарлетт увидела повозку, сворачивающую к дому, она сразу же поняла, что случилось что-то плохое.

Таков уж жизненный закон: дети приезжают к матери только тогда, когда у них нет денег или случилась беда. Скарлетт никак не могла привыкнуть к этому. Она вообще не могла привыкнуть к тому, что дети живут отдельно. В ее детстве и юности все было не так. Семьи держались вместе. Мальчики наследовали дело отца, дочери приводили мужей, и те тоже становились помощниками хозяина. Бывало, строили отдельные дома, но не в другом городе, а рядом с усадьбой. За обедом вся семья собиралась за столом, и отсутствовать кто-то мог лишь по экстраординарным причинам — болезнь, отъезд или тюрьма, не дай Бог.

Теперь семьи разваливались. Это происходило на глазах. Казавшиеся такими крепкими семейные кланы таяли, дети уезжали, больше того, бывало так, что муж и жена разводились. Это уже не лезло ни в какие рамки. Да, чувствовалось, что двадцатый век на пороге.

Уэйд не умел скрывать своих чувств. Лицо у него было испуганным, словно у ребенка, он быстро поцеловал мать и сразу же сказал:

— Мама, беда.

Скарлетт молча кивнула и пошла в дом. Она знала, что Уэйд сможет толково объяснить все только после того, как поест и выпьет кофе.

Она спокойно покормила сына, расспрашивая его о пустяках, и лишь затем, усевшись в свое любимое кресло — а у нее с возрастом стали появляться любимые вещи, — сказала:

— Ну а теперь я тебя слушаю.

— Ма, помнишь, я говорил тебе о чиновнике по земельным делам?

— Да, помню.

— Он снова приходил, ма.

— Вот как? И чего же он хотел?

— Ма, он говорит, что в арбитражном суде лежит заявление, в котором оспаривается твое право на владение Тарой.

Скарлетт улыбнулась.

— А там случайно не лежит заявление, оспаривающее мою принадлежность к женскому полу? — спросила она.

— Ма, насколько я понял, это очень серьезно. Некий человек…

— Какой?

— Я не знаю, ма.

— Почему, Уэйд? — Скарлетт вскинула брови.

— Чиновник не назвал его имени…

— Странно!

— Очень странно, ма. Чиновник говорит, что человек опасается за свою жизнь.

— Очень правильно делает. Таких людей надо вешать, как растлителей закона.

— Ма, так вот чиновник говорит, что аноним предъявил суду какие-то очень веские доказательства, которые ставят под сомнение твое владение Тарой.

— Какие же это доказательства, Уэйд?

— У человека есть заверенное правительством свидетельство… — Уэйд замолчал, не в силах сказать самое страшное.

— Свидетельство чего?

— Того, что эта земля принадлежит ему, — проговорил Уэйд еле слышно.

Какое-то время Скарлетт не проронила ни слова. Известие, принесенное Уэйдом, оказалось куда более страшным, чем она думала. Именно в силу своего абсурда. Если человек, этот неизвестный негодяй, берется доказать, что Тара принадлежит не Скарлетт, то у него для этого действительно должны быть совершенно безукоризненные доказательства. Он, конечно, понимает, что губернатор штата — большой друг Скарлетт, частый гость в ее доме, что с судьей штата она знакома с младых ногтей и тот скорее даст засудить себя, чем Скарлетт, что все более или менее влиятельные семьи Джорджии знают и уважают Скарлетт. Он все это должен знать. И он все это знает. И тем не менее…

И еще Скарлетт насторожило то, что чиновник явился не к ней, а приехал к Уэйду. Этот чиновник работал в конторе, начальник которой тоже прекрасно знал Скарлетт. На самом деле все должно было произойти так — начальник конторы должен был бы прийти к Скарлетт и посоветовать ей еще раз хорошенько проверить свои бумаги: некий крючкотвор вдруг вознамерился посягнуть на нерушимое — надо будет нахала как следует проучить.

Но начальник не пришел.

Скарлетт только сейчас вдруг почувствовала, что вокруг нее образовалась какая-то непривычная пустота. Она не обратила на это внимания — ее мысли были заняты другим, она беспокоилась о Джоне. А вот сейчас поняла, что ни жена шерифа, ни племянница мэра, ни мать Саймса, владельца самого большого банка в городе, не появлялись у нее уже давно, хотя раньше не проходило дня, чтобы хоть одна из них не забежала поболтать за чашкой чая. Скарлетт уж не вспоминала о других, которые хотя и нечасто, но бывали у нее регулярно.

Только теперь Скарлетт стало тревожно по-настоящему. Но она спокойно сказала Уэйду:

— Тара принадлежит нам, сынок. Меня скорее придется убить, чем будет иначе.

Весь оставшийся до сна вечер она показывала сыну три письма, которые пришли от Джона одно за другим в течение трех дней. Это было своего рода чтение с продолжением.

Уэйд от души смеялся над письмами брата. Он от удовольствия похлопывал себя по коленям и приговаривал:

— Ах, лягушонок, ах, негодник!

Письма Джона были полны чудесными по тонкости и остроумию заметками о жизни в Нью-Йорке. Он описывал свою работу на бирже недвижимости, рассказывал, какой автомобиль купил себе, какие костюмы, в каких апартаментах живет и как здорово питается. Особое внимание он уделял светским вечеринкам и другим развлечениям. Правда, в гости он не приглашал, потому что собирался на днях отплыть по делам биржи в Европу, а потом и в Азию.

— Ну что ж, — прочитав все три письма, сказал Уэйд. — Я рад за братишку.

— Я тоже рада, — сказала Скарлетт. — Он очень талантливый мальчик. Вся беда в том, что пока его талант направлен на совершенно ненужные вещи.

— Что ты имеешь в виду? — удивился Уэйд.