Но падение девушки в пропасть «навстречу словно бы опьяневшей земле» не только гибель, а и освобождение. Она видит просветленного и сияющего старого ребенка Аньеля, «она чувствует, как неодолимая сила поднимает ее ввысь».

Земное притяжение, голос крови и гибель Элизабет могут быть трактованы и как житейская история, и как путь души, мечущейся между мраком и светом. В последнем случае и другие образы романа обнаружат мистические свойства. Очарованное поместье господина Эдма рушится потому, что обитатели его погрязли во лжи. Монахини, «серые сестры», которым некогда принадлежала усадьба, честно трудились и помогали беднякам, пока их не изгнали. Последняя из монахинь обернулась и на пороге комнаты, в которой прежде висело распятие, предрекла падение дома, когда на стене выцветет след от креста. Исчезновение христианского символа, олицетворяющего веру и спасение, знаменует у Грина совсем не локальную катастрофу. Не случайно сомнительное родство тех, которые собрались в Фонфруаде, включая «иностранку» и «самозваных» братьев, не близких ни по крови, ни по духу, похожих на потерпевших кораблекрушение путников, цепляющихся за неверный плот. Полночь романа — это и время трагедии, и потемки бедной души, лишенной света религии, и тот час истории, который, неминуемо приближаясь, уже отбрасывал тень на страницы рукописи Грина.

И все же в романе «Полночь» есть свет. «Порой мне приходят в голову смутные мысли о руках, в которые попадают мои книги, — записывает Грин в дневнике. — Среди них руки, которые мне так хотелось бы пожать, прекрасное лицо, склоненное над моими страницами, глаза, в которые, быть может, я обороню свои мысли и свои мечты… Но я их даже не увижу никогда». «Мрачный гений полуночи», как назвал Грина один из его критиков, предстает здесь не мизантропом, а художником, жаждущим общения и надеющимся найти своего читателя.

Как-то на исходе зимнего дня по кромке обдуваемого ледяным ветром поля под серым небом катилась карета. Такую карету в наше время можно увидеть разве что в глухой провинции — взгроможденный на огромные колеса черный ящик с суконными занавесками и фонарями по обе стороны козел.

Лошадь шла трусцой, но дорога становилась все хуже и хуже. Ехали по вязкой загустевшей грязи, по глубоким извилистым колеям, выбитым крестьянскими телегами, — того и гляди сломаешь ось. Изнуренная лошадь то и дело спотыкалась о крупные камни, которыми была усеяна дорога. Когда она перешла на шаг, возница натянул вожжи, и карета остановилась.

На короткое время наступила тишина, нарушаемая лишь тоненьким посвистыванием ветра, затем кто-то из сидевших в карете резко отвел занавеску на одном из окон, опустил стекло, и сухой женский голос спросил, в чем дело. Извозчик, не оборачиваясь, указал кнутовищем на дорогу. Это был грузный краснолицый мужчина; казалось, он привязан к козлам обмотанной вокруг ног дерюжкой и при его комплекции ему без посторонней помощи с места не встать.

— Ну что? — продолжал голос. И так как извозчик продолжал сидеть неподвижно, последовал приказ: — Сейчас же поезжайте дальше, иначе не видать вам чаевых.

Тот помедлил, как бы обдумывая возможные последствия подобной угрозы, опустил кнут и, чуточку повернув голову вправо, прокричал под свист ветра, что дальше не поедет.

— Сейчас же поезжайте, иначе не видать вам чаевых, — повторил голос.

Затем из окна кареты высунулась седеющая женская голова. Мелкие и резкие черты лица свидетельствовали о непреклонной воле, черные глаза метнули испепеляющий взгляд на изрытую колеями дорогу, виновницу остановки.

— Сейчас же поезжайте, иначе…

— Ну ладно, — сказал извозчик.

Стекло с громким стуком поднялось, дама яростным рывком задернула занавеску. Извозчик, чертыхнувшись, взялся за кнут и принялся настегивать лошаденку, и та в конце концов потащила карету дальше.

Справа по косогору тянулись поля до темной стены густого леса, на опушке которого белели стены одинокой фермы, слева виднелась вершина холма, куда и вела дорога. С этой стороны — ни дома, ни деревца, лишь голая земля, над которой носился порывистый ветер.

Еще несколько минут карета бултыхалась на ухабах, наконец ее тряхнуло так, что фонари едва не сорвало с креплений. Извозчик обеими руками изо всей силы натянул вожжи, чтобы поддержать лошадь, ибо та чуть не рухнула на землю; карета снова остановилась, извозчик связал вожжи и накинул их на специальный крюк. И тотчас отлетела в сторону занавеска, с треском опустилось стекло, на этот раз воинственная женщина, рассердившись по-настоящему, высунулась из окна по пояс, простерла обтянутую черной перчаткой руку и, указав перстом вперед, прокричала дрожавшим от ярости голосом.

— Я вам приказываю, — снова взялась она за свое, — приказываю… Поезжайте вперед… Я буду жаловаться…

Порывы ветра заглушали ее слова, как будто загоняли их обратно в открытый рот. Тогда она сжала руку в кулак и ткнула возницу в единственное место, до которого могла дотянуться, но и это нападение не дало результата: то ли удар был недостаточно силен, то ли его смягчила грубая ткань, обернутая вокруг поясницы сидевшего на козлах извозчика. Женщина, высунувшись из окна еще дальше, принялась выкрикивать бранные слова в обтянутую грубошерстным пальто широкую сутулую спину, ставшую для нее символом невыносимого упрямства, — спина не шелохнулась. И вскоре женщина умолкла, подыскивая словечко покрепче.

— Бандит! — наконец прокричала она хриплым голосом.

Извозчик, ни единым движением не показав, что слышал брань, продолжал сидеть как истукан. Женщина удивленно подняла брови, затем карета словно проглотила ее, стекло и занавеска вернулись к исполнению своих обязанностей.

Меж тем открылась дверца с другой стороны кареты, и из нее вышла другая женщина, этой было лет тридцать. Крупная, медлительная в движениях, что свидетельствовало о ее природной робости. На ней было дорожное пальто, из-под которого выглядывал подол черного платья; казалось, ей не по себе в этой одежде, и ее можно было принять за крестьянку, тоскующую по шали с бахромой и суконной юбке. Молодая женщина несколько раз прятала руки в карманы пальто, снова вынимала, и видно было, что она растерянна. Нежное полное лицо еще хранило какое-то детское выражение, хотя на нем уже чуть заметно обозначились первые морщинки, карие глаза смотрели грустно и обиженно, такой взгляд бывает у слабовольных людей, которых жизнь безжалостно карает, хоть они ни в чем не грешны.

Повернувшись спиной к ветру, она посмотрела на небо и горестно задумалась, отчего по ее пухлым щекам покатились слезы. Яростный порыв ветра едва не сорвал с нее шляпку с широкими плоскими полями, но она успела прихлопнуть ее сверху нелепым нервным жестом, в каких проявляется мнимая энергия робких душ.

Вздрогнув от звука резко захлопнутой дверцы, молодая женщина увидела перед собой свою спутницу.

— Зачем ты вышла? — сердито спросила та. — Этот человек оскорбил нас самым нахальным образом. Скажи ему, что ты вообще не заплатишь, если он не довезет нас до вершины холма.

— Послушай, Мари… — начала молодая женщина.

Ветер дунул ей в лицо, как бы заставляя умолкнуть; она закрыла глаза и опустила голову.

— Да он просто насмехается над нами! — вскричала Мари. — Разве ты не видишь, как этот бесстыдник отворачивается от нас? А мы из-за него должны месить вот эту грязь.

Разозлившись еще и на ветер, не принимавший ее слова, старуха топнула ногой, вонзив каблук в землю, о которой отозвалась так непочтительно. Молодая женщина дотронулась до руки спутницы:

— Но это же совсем близко, Мари. Мы приехали.

— Какая разница — близко или далеко? Все дело в принципе.

Молодая женщина, которую звали Бланш, сокрушенно развела руками. Сегодня ей только и не хватало отстаивать какие-то принципы в перебранке с извозчиком.