— Значит, ты ему уступаешь, Бланш?

— Да, пусть подождет здесь.

Старшая из женщин хриплым голосом прокричала этот приказ извозчику, и обе они пошли по тропинке, которая шла по голому склону к вершине холма. Впереди шла Мари, невысокая худая старуха, держалась она прямо и носила дурно пошитую одежду с известной элегантностью; сердито подняв плечи, она шагала в гору так нервно и яростно, что могла бы пройти в десять раз большее расстояние и не устать. Бланш с трудом поспевала за ней, влача груз своего большого тела, наделенного по странному капризу судьбы слабой волей. Наконец они достигли небольшой площадки на вершине холма, откуда были хорошо видны окрестности. Ночь опускалась быстро, как будто шквалистый ветер уносил с собой и свет. Однако еще видны были серые крыши домов ютившегося в котловине городка, деревья общественного сада и огромные резервуары газового завода.

Мари посмотрела на часы.

— Осталось еще двадцать минут, — сказала она.

Двадцать минут, подумала Бланш. Как раз хватило бы времени бегом спуститься в город и сказать решающее волшебное слово, которое все повернуло бы по-иному. Более ловкая женщина не стала бы поступать как она, эта мысль пришла ей в голову полчаса назад. Пока ее кузина кричала на извозчика, Бланш сидела в карете, думала о своем, и ей казалось, что никогда в жизни мысли ее не были такими четкими.

— Мы здесь одни, — сказала вдруг Мари громким голосом, стараясь справиться с ветром, — и я должна сказать тебе еще раз, что не могу одобрить твое поведение. Ты должна была бы сейчас сидеть дома, наслаждаться материнством, заниматься с дочерью, выполнять свой долг по отношению к ней. То, что ты приехала сюда, — еще одно проявление слабости, за которое тебя никто не похвалит. И напрасно ты страдаешь, Бланш: что кончено, то кончено, заруби это себе на носу.

Тут Мари дунула в кулак, этот жест показался ей уместным.

— Менее искушенный человек, — продолжала она, — стал бы говорить тебе о надежде. А я, моя милая, для твоего же блага говорю: нет никакой надежды.

— Ты права, конечно, — отвечала молодая женщина. — Скажи, пожалуйста, который час.

— Без двенадцати четыре.

Если бежать, очень быстро бежать, то можно было бы и успеть, но Бланш боялась гнева своей кузины и стыдилась своего желания настолько, что не решалась его высказать.

— Мари, — сказала она, сделав над собой усилие, — я знаю, что мне до тебя далеко. Ты гораздо умней и сильней меня… Но я хотела бы увидеть его в последний раз. Мне это необходимо, — тихо добавила она.

— Ты с ума сошла! Повидаться с ним на платформе вокзала, на глазах у трех десятков знакомых? К тому же теперь уже поздно.

Молодая женщина, держа руку на шляпке, чтобы ее не сорвало ветром, устремила на кузину страдальческий взгляд, вымаливая разрешение, в котором та ей отказала, но глаза ее были скрыты полями надвинутой на лоб шляпки.

— Я бежала бы очень быстро…

— Бланш, я потратила целый час на то, чтобы проводить тебя сюда. Разве справедливо будет, если ты нарушишь обещание слушаться меня во всем?

По широко открытым глазам, глядевшим из-под полей шляпки, можно было видеть, что Бланш мучительно старается внять этому доводу.

— Видишь ли, — продолжала Мари, чеканя слова, чтобы придать каждому из них неотразимую убедительность, — в мире тысячи и тысячи таких женщин, как ты. И все вы не из тех, кто может удержать мужчину. Вам не хватает… кое-чего.

Порыв ветра разорвал фразу надвое, каждая из женщин сделала шаг назад, словно какая-то неведомая сила старалась разъединить их. Однако Бланш снова приблизилась к кузине и наклонилась к ней, выражая тем самым почтительное внимание.

— Пусть себе уезжает! — крикнула Мари. — Раз он хочет уехать, значит, он не для тебя.

Молодая женщина кивнула в знак согласия.

— И все равно, — продолжала Мари, — было глупо с твоей стороны гнаться сюда.

— Но ведь поезда еще не видно. А он поклялся, что помашет мне платком, даже если не разглядит меня на вершине холма.

— Милая моя дурочка! Держу пари, он и не подумает этого сделать! К тому же хотела бы я знать, как на таком расстоянии ты различишь его платок, если и другие будут махать из окон?

По-прежнему держа руку на голове, чтобы не слетела шляпка, Бланш внимательно посмотрела на кузину и качнулась всем своим крупным телом, точно ее ударили. Она не подумала о том, что трудно будет различить любимого человека. Но ответ подсказало ей сердце:

— Если и другие будут махать… — повторила она. — Если так, я все равно буду уверена, что и он среди них.

— Гм! Вот оно как! Жизнь еще даст тебе немало жестоких уроков, милая моя Бланш. Ну, у тебя осталось пять минут. Пойду и подожду тебя в карете, оставайся, так сказать, наедине с ним.

Произнеся последние слова, Мари загадочно улыбнулась, полагая, что тем самым выказывает ум и такт, и сожалела лишь о том, что, кроме кузины, ее не слышал ни один понимающий человек, который смог бы оценить по достоинству всю тонкость сказанного. После этого она снисходительно похлопала Бланш по руке и пошла вниз по тропинке.

Молодая женщина посмотрела, как кузина спускается по тропке среди пустоши вприпрыжку, точно резвая седая девочка, и сравнила ее жизнерадостность с мучительной болью, раздиравшей ее собственное сердце. И ей показалось, будто померкшее небо и ледяной ветер гораздо ближе к ней, чем это человеческое существо, чья болтовня еще звучала в ушах. Бланш видела, как на землю опускается холодная и суровая зимняя ночь, словно горя одной-единственной женщины достаточно, чтобы весь мир оделся в траур, а ведь кузина на прощанье улыбнулась — и Бланш проводила ее обиженным взглядом до самой дороги.

Затем молодая женщина неторопливо и осторожно сняла шляпку, положила на траву, наступила на поля носком ботинка, чтобы сразу же не улетела, затем подобрала несколько камней и разложила их на полях в виде венка. Длинные пряди волос липли к лицу, словно черная вуаль, она терпеливо отводила их двумя пальцами. Когда же посчитала, что желанный миг приближается, достала платок, встряхнула его, чтобы расправить, и стала ждать. Через минуту-другую послышался гудок паровоза. Бланш вздрогнула и выпрямилась. Почти сразу же у подножия холма показался поезд, маленький-маленький на таком расстоянии, и бедная женщина подумала, ну как от такой игрушки может зависеть счастье всей ее жизни, это несправедливо. В освещенных окнах вагонов видны были пассажиры: кто поднимал окно, кто устраивался на ночь, но ни один из них не махал платком; тем не менее Бланш продолжала широко взмахивать своим платком над головой, пока не исчез последний вагон и не затих перестук колес, напоминавший поспешную поступь хромого. Снова на поля с воем хлынул ветер, точно огромная волна, смывающая все на своем пути и исчезающая с добычей в черной бездне. Молодой женщине вдруг стало страшно. Правой рукой она судорожно сжала рукоять ножа, выхватила его из кармана, где он пролежал около часа, и, не раздумывая, сделала то, что давно замыслила. С первого же удара острие ножа попало в то место за отворотом пальто, которое она нащупывала пальцами, когда ехала в карете. Удар был настолько силен, что Бланш упала на колени и так простояла несколько мгновений, прежде чем рухнуть ничком. Выпущенный из руки платок трепетал на ветру над ее телом, как перебитое крыло большой птицы.

На следующий день после события, о котором мы рассказали, Мари Ладуэ стояла посередине своей гостиной и держала речь перед двумя полными дамами, а те молча ее слушали. Утомленные ходьбой, прервавшей их послеобеденный отдых, они уселись в глубокие кресла, а груз собственного тела и тепло, исходившее от жарко натопленного камина, заставляли их принимать весьма свободные позы; одна из них, по имени Клемантина, погрузившись в мягкие глубины кресла и поставив локти на подлокотники, обеими руками держала чашечку кофе на уровне своего носа. От невыносимого желания уснуть она моргала, как одряхлевшая собака, и думала про себя, как сладко было бы хоть на четверть минутки отдаться сладостному головокружению, насладиться одним из немногих доступных ей удовольствий, ведь это никому не причинит зла, однако в присутствии Мари она не осмеливалась позволить себе такую вольность. Движением кисти Клемантина наклонила чашечку, вылила ее содержимое в рот, затем поставила чашечку на столик рядом с креслом, сложила руки на животе и, поерзав плечами, чтобы устроиться поудобней в кресле, впала в то состояние, которое призвано было изображать внимание, а на самом деле представляло собой не что иное, как отупение. В эту минуту ее полные щеки, вздрагивавшие всякий раз, как она поднимала голову, бледно-голубые глаза и даже крупные уши, прижатые к голове серой повязкой, — все в ее лице дышало простодушной снисходительностью.