Я должен был быть уже к половине июля в Москве, так как с 15 июня начались у нас репетиции, но хочу закончить роман «Пекло» из заводской жизни и потом уже отдаться театру совершенно свободно от писательства и материальных расчетов. Поэтому мы на днях уезжаем в Крым, где будем купаться, а я дописывать, а к 25 июля обязался приехать в Москву. Алексеев пока работает с своими «товарищами-режиссерами».

Из твоих питомцев я взял только Недоброво и Якубенко. Последней придется мало играть, но у первой две‑три роли хорошие, а одна (Исмена в «Антигоне») даже прекрасная.

Не можешь себе представить — теперь я могу тебе это сказать откровенно, — до чего мне досадно, что к нам не попали Вышневский и Пожаров. Не знаю, что они будут играть у вас, но я бы дал им чудесную работу, по крайней мере в 4 – 5 хороших ролях и столько же второстепенных. Да нет, гораздо больше!

Я часто вспоминаю об этом с сожалением, в особенности о Вышневском.

До свиданья! Обнимаю тебя.

От Коти привет всему дому вашему.

Твой Вл. Немирович-Данченко

Адрес с 1 июля — Ялта, гост. «Россия».

132

{133} 49. Б. М. Снигиреву[268]

(До 1 июля) 1898 г.

Простите, что не подождал Вас, — некогда. Очень рад записать Вас в нашу труппу Работы будет много и, надеюсь, что при великолепных условиях, какие мы хотим создать для артистов, Вы живо выбьетесь в первый ряд.

Репетиции начнутся с 1 июля. С этого дня и жалованье. Круглый год. Подробности расскажу при свидании.

Дайте Ваш адрес.

Вл. Немирович-Данченко

50. А. П. Чехову[269]

6 июля 1898 г. Ялта

6 июля

Милый Антон Павлович!

План мой круто повернулся. Я — в Ялте и в Москву приеду только к 25 июля. Чтобы освободиться для театра совсем, я должен окончить роман «Пекло», который уже печатается в «Одесских новостях». Вот я и приехал сюда кончать, заехав еще раз на завод для освежения наблюдений.

«Пекло» — роман из заводской жизни. Надумал я его года четыре назад и с тех пор каждое лето ездил «собирать материал». Думал печатать его в «Русской мысли», но Гольцев и Лавров сказали, что половину его вырежут, тогда — благо подвернулся случай — я решил печатать его где-нибудь тихонько по фельетонам, чтобы потом выпустить отдельной книгой. Пока цензура довольно милостива. Вычеркивает только ругательные и неприличные слова. К сожалению, я сам так увлекся театром, что не могу отдаться роману как следует и местами «мажу»[270].

Итак, извести в Москву твои маршруты — к 25 июля. До тех пор я безвыездно здесь (гостиница «Россия»).

Твой Вл. Немирович-Данченко

Привет всем твоим. Напиши подробнее, как твое здоровье.

{134} 51. К. С. Станиславскому[271]

14 июля 1898 г.

14 июля

Ялта

Многоуважаемый Константин Сергеевич! Только вчера послал Вам письмо о цензуре. Там же плакался, что не имею никаких известий о театре. Вечером получил Ваше беглое письмо об «Антигоне», «Федоре» и Вишневском.

Разве я писал, что Вы «хотите обидеть Вишневского»?

Вы меня не поняли.

Я высказал, что считаю несправедливым скрывать приглашение актера, который нам же нужен. И корпорация поступила бы несправедливо, если бы не приняла его, не имея возможности сказать, за что. Наша корпорация только составляется. Ее дело пока — вырабатывать условия будущего общежития и взаимных отношений. Ее состав сейчас — наполовину случайный. Кто знал Платонова, Чупрова, Судьбинина? Почему Андреев, Грибунин, Якубенко имеют право принимать или не принимать в свою среду другого? Последних сейчас нет, но они могли бы быть и подавали бы свой голос. Только потому, что они приглашены раньше? (и приглашены-то за неимением лучших!)

Я буду первый добиваться, чтобы в отдаленном будущем театр принадлежал труппе[272], как французский театр. Но для этого надо десятки лет, надо, чтоб члены корпорации состояли из людей испытанных и с нравственной и с художественной стороны.

А пока корпорация не имеет таких широких прав, чтобы влиять на состав труппы. Я этого права не уступлю ей долго еще.

Во всяком случае, я Вам очень благодарен, что Вы устранили недоразумения.

А с представителями корпорации мы еще будем много беседовать.

Теперь я мирюсь с мыслью, что до приезда в Москву не буду иметь уже никаких сведений.

Я приеду 24‑го, вечером, часов в пять. Это будет пятница.

{135} Я хочу непременно послушать Вас, прежде чем увижу артистов, пойду в театр. Не правда ли, это надо?

Поэтому, нельзя ли устроить так, чтобы или в пятницу же, 24‑го, вечером, или в субботу утром мы с Вами имели продолжительное свидание один на один?

Если Вы не можете приехать в пятницу в Москву, чтобы посидеть со мной или у меня, или у Вас, или в ресторане, — то я мог бы приехать в Тарасовку[273].

Вообще, где и как, — мне все равно. С дороги я не утомляюсь.

Но и этого мало. Прибегаю к бесконечной любезности Марьи Петровны и прошу приюта на 2 – 3 дня.

Не потому, что у меня нет квартиры. Это легко было бы устроить заранее. Ведь я один. А для того, чтобы в первые дни быть близко от Вас и делиться всеми первыми впечатлениями. Чтобы не скакать из конца в конец и не забывать высказать все, что взбредет в голову.

Я не стесню. Я очень нетребователен.

Но если это решительно неудобно (пусть Марья Петровна будет совершенно откровенна, я, ей‑ей, не обижусь), то будьте милы, попросите кого-нибудь от меня приискать мне одну (или две) комнаты недалеко от театра. Чем больше на «гостиничный» лад, тем лучше. Характер гостиницы, когда я без жены, я люблю больше всего, если семья, где я живу, мне незнакома.

Это письмо Вы получите числа 18‑го и ответите на него уже в Москву.

Крепко жму Вашу руку.

Привет от меня и жены Марье Петровне.

Ваш Вл. Немирович-Данченко

52. А. И. Сумбатову (Южину)[274]

16 июля 1898 г. Ялта

16 июля

Дорогой Саша! Письмо твое переслано мне из Москвы сюда[275]. Я получил его три дня назад, но искал времени ответить «длинно».

{136} Теперь сообразил, что, в сущности, в длинном ответе нет никакой надобности.

Надеюсь, ты поверишь, что у меня хватит мужества искренно отвечать на искренно поставленный вопрос. Но я не знаю, с какой стороны подойти к ответу. Ведь ты, я думаю, и не рассчитывал на то, чтоб я был способен ответить сильно и «без рефлексов» на твой, несколько даже романтичный, «крик души». Не такого я склада человек.

Что какая-то стена между нами растет — это верно, и отрицать было бы и малодушно и нечестно. Но можно ли сразу, одним горячим пожатием рук, опрокинуть эту стену? Мне кажется сомнительным.

Откуда эта стена? Я анализирую наши отношения и нахожу, что ты их характеризовал не совсем верно. Сравнение с температурами московского января и тифлисского июля решительно несправедливо. Ты экспансивнее и нежнее относишься к воспоминаниям юности, это так, но та почти безотчетная симпатия, которую мы испытываем друг к другу, во мне не менее сильна, чем в тебе. Во все наиболее выпуклые дни нашей жизни мы одинаково ищем друг друга. Это бывает при постановках наших пьес, при твоих бенефисах. Мы оба авторы и не лишены того гнусного чувства, которое сидит в каждом авторе по отношению к успеху другого, но мы искренней, а не поддельной честностью подавляем в себе его. И не потому, что мы просто порядочные люди, а потому, что мы любим друг друга. Положа руку на сердце, я собой в этом смысле доволен. Вот уж 3‑я или 4‑я твоя пьеса, когда доброе отношение к твоему успеху не стоит мне ни малейшего напряжения.

Так и к тебе, как актеру, за исключением тех случаев, когда я считал твой успех незаслуженным, — с моей точки зрения.

Но и это происходит по другой причине, о которой ниже…

Ты пишешь, что сильно любишь меня. Я думаю: иногда. Твоя любовь там, в душевных залежах, которые оголяются только тогда, когда весь вихрь «дел и общественных отношений» на время рассеивается. Тогда наступает желание отдохнуть {137} душой, и ты вспоминаешь обо мне. Я очень благодарен тебе за это, но меня трудно разубедить, что если я с своими интересами попадаю именно во время вихря дел и общественных отношений, то вижу, что в твоей душе сфера моей общественной деятельности выделена из области «душевного пристрастия» и ты относишься ко мне, как к писателю или театралу, с равнодушием или интересом, смотря по моим заслугам, как бы я был Невежин или Шпажинский. Ты ценишь меня больше их, потому что считаешь меня и даровитее и убежденнее, не шарлатаном.