Зима. Заледеневшее окно. Ребенок за стеклом‚ занятый своим делом. Надпись: "Без обуви – шесть зимних месяцев не выйти из дома". Быть может‚ это и был выход из положения? Нет обуви – не выйти на улицу – не встать в общую колонну – не уйти вместе со всеми без возврата... Не было выхода из того положения.

2

В предыдущих "Книгах времен и событий" автор выступал в роли стороннего рассказчика событий‚ которые‚ казалось‚ не затронули его лично. Он родился в годы коллективизации‚ когда существовала карточная система и недоставало для ребенка белков‚ жиров с углеводами‚ но это была не его забота о пропитании – это была забота его родителей. Он спокойно спал в детской кровати‚ когда в коммунальной квартире арестовывали семейную пару‚ но это был не его страх – это был страх родителей‚ родственников‚ соседей в годы "большого террора". Он недоедал в эвакуации‚ у него были явные приметы дистрофии‚ как и у многих вокруг‚ но он страдал только от голода‚ а его мама – от голода и беспомощности‚ не имея возможности накормить досыта десятилетнего сына.

Так оно было прежде, но на этот раз, в этой книге автор коснулся событий‚ которые оказали на него‚ как и на всех евреев‚ огромное влияние; можно сказать без преувеличения‚ что мы живем с тех пор в тени этих событий‚ а потому не обойтись без авторского отступления. Казалось бы‚ нет и не может быть места подобным отступлениям в историческом повествовании‚ но ведь и читатель‚ раскрывая книгу‚ невольно добавляет к прочитанному из своего опыта‚ своих наблюдений и переживаний – отчего же автора лишать этого права?..

3

Я начинаю помнить себя‚ помнить осмысленно‚ четко‚ хронологически с первого дня войны. Я был уже большой тогда‚ казалось‚ должен бы помнить многое‚ довоенное‚ но нет – не помню практически ничего. Наверное, потому‚ что сильные впечатления военных лет полностью вытеснили всё предыдущее.

22 июня‚ утром‚ на даче под Москвой мы сидели на светлой солнечной террасе и слушали еврейские песни из коллекции моего отца. Всякий раз‚ как собирались родственники‚ отец доставал новый тогда патефон, крутил ручку‚ менял то и дело иголки и наслаждался‚ пожалуй‚ больше всех. У него тоже был голос‚ и он подпевал порой‚ закрыв глаза‚ запрокинув кверху голову. А родственники слушали‚ и мы‚ дети‚ слушали тоже.

Мы сидели на террасе‚ и прошел кто-то мимо‚ совсем посторонний‚ и сказал: "Война". Нас было много на той террасе: отец родился в многодетной семье‚ и вечно у нас кто-то жил‚ кто- то гостил‚ кому-то посылали в Одессу мыло‚ сахар‚ прочие продукты‚ хотя по радио то и дело говорили‚ что "жить стало лучше‚ жить стало веселее".

Бася и муж ее Яков – неприметный бухгалтер на одесском заводе – жили небогато. Мотла-вдова жила скудно с тремя детьми на Нежинской улице. Исаак был книгоношей: выходил по утрам из дома‚ шел по Еврейской улице‚ шел по Большой Арнаутской‚ таскал по этажам тяжеленные связки книг‚ возвращаясь к вечеру с никчемной выручкой. Рива и муж ее Залман тоже жили бедно. Рива работала счетоводом в домоуправлении‚ Залман перебивался случайными заработками‚ и это про такого говорили знающие люди: "Если он надумает торговать свечами‚ солнце перестанет заходить". Удачи не дождаться‚ парносе не добиться‚ обуви не купить по бедности‚ чтобы выйти на улицу. И снова повторим: может‚ это и был выход из положения? Нет обуви – не выйти на улицу – не встать в общую колонну – не уйти без возврата...

Прохожий сказал: "Началась война". Всё оставалось таким же‚ как минуту назад: и солнце‚ и светлая‚ уютная терраса‚ и музыка из нового патефона‚ но тень уже легла на лица‚ и для одних это была тень озабоченности‚ а для других – тень близкой смерти. Вращение пластинки замедлялось‚ голос певца густел‚ но никто не думал о том‚ чтобы подкрутить пружину патефона...

Началась война‚ и та война стремительно подкатывалась к Москве‚ к Никитскому бульвару‚ к дому номер пятнадцать‚ к девятой его квартире. Мы ехали от Москвы до Урала долго‚ невыносимо долго – двадцать шесть бесконечных дней. Часами ждали на разъездах‚ разводили костры‚ варили пшенный концентрат‚ а рядом стояли эшелоны беженцев с Украины и Белоруссии – без вещей‚ без теплой одежды‚ сорванные с места внезапно и поспешно‚ ошеломленные и растерянные‚ как разбуженные грубым толчком от сладкого сна. Отпахнутые двери теплушек‚ еврейские лица посреди нееврейских‚ но не было среди них наших родственников‚ они все остались в Одессе – те‚ что приезжали к нам прежде‚ жили у нас‚ пили чай с пирогом‚ слушали голоса Шульмана и Эпельбаума‚ а отец крутил ручку патефона‚ да менял иголки‚ да подпевал порой‚ закрыв глаза‚ запрокинув голову:

За горами‚ за долами

Голуби летели‚

Голуби летели.

Еще радость не пришла‚

Годы улетели.

Еще радость не пришла‚

Годы улетели...

Родственники погибли в Одессе.

Бася. Яков. Мотла. Ревекка. Залман. Фрима. Исаак. Люба. Еще Фрима...

4

Румыны вошли в Одессу 16 октября 1941 года. "В шесть-семь часов вечера на Большой Арнаутской появилась колонна автомашин с румынскими солдатами в кузове… На тротуарах стоят люди, смотрят и молчат. Вдруг наша старая дворничиха Максимовна падает на колени, крестит румын и причитает: "Наконец вы пришли, освободили нас…" Реакция окружающих молчаливая и настороженная…"

Евреи составляли до войны треть населения Одессы‚ примерно 200 000 человек, – около половины из них успели уехать или были призваны в Красную армию. После захвата города сразу же начались облавы, аресты евреев, убийства и продолжались затем непрерывно. Из воспоминаний: "Всех обязали носить на груди желтую шестиконечную звезду. Ходить разрешалось только по мостовой. Солдаты шныряли по домам и открыто грабили, а зачастую просто убивали беззащитных людей…" – "Всякие темные людишки, бывшие уголовники… нацепив повязку со свастикой, врывались в дома и грабили, находились и такие, которые выгоняли евреев из квартир, а сами селились там, забрав всё имущество. Особенно тяжело было, когда так поступали соседи, с которыми еврейские семьи прожили рядом много лет..."

17 октября объявили о регистрации в пригороде Одессы, но явились не все; после регистрации одних отправили в тюрьму, других расстреляли – домой вернулись немногие. В тот же день "из ворот больницы выгнали врачей-евреев в изорванном нижнем белье. Их загнали на кладбище; оттуда послышались страшные вопли избиваемых людей и выстрелы…" – "Профессор Я. С. Рабинович‚ невропатолог‚ выбросился из окна‚ но, к несчастью, не убился насмерть. Он получил тяжелые увечья‚ он еще дышал и находился в сознании... Ему плевали в лицо‚ в него кидали камни…" – "Евреи‚ погибшие в первые дни‚ были наиболее счастливыми из всех своих собратьев. Они погибли сразу‚ не испытав всего ужаса преследования‚ травли и унижения‚ не опустившись до скотского состояния жалкого‚ голодного животного‚ заедаемого паразитами и утратившего облик человека. Другие ждали еще своей очереди..."

Первые дни оккупации Одессы: "Лурье Александр, 15 лет, школьник, повешен румыном на пионерском галстуке... " – "Абрам Сирота, 74 года, портной, выброшен с четвертого этажа по доносу дворника…" – "Старикова Малочка, 13 лет, изнасилована четырьмя эсэсовцами и расстреляна…" – " Карачинский Соломон, 15 лет, соседи убили во дворе…"

Румынское команование расположило свой штаб в помещении НКВД; 22 октября здание было взорвано с помощью зарядов‚ заложенных при отступлении Красной армии. Погибли десятки солдат и офицеров‚ и в ответ последовал приказ: за каждого погибшего офицера расстрелять "двести большевиков"‚ за каждого солдата – сто. На улицах Одессы совершали показательные казни: хватали прохожих‚ вешали и расстреливали – среди них оказалось немало евреев. "Ройтблит Генрих, 15 лет, повешен на Соборной площади вместе со своим отцом, Ройтблитом Давидом..." – "Кругом виселицы. Их тысячи. У ног повешенных лежат замученные‚ растерзанные и расстрелянные. Наш город – город повешенных..." – "После взрыва здания НКВД солдаты угнали из тюрьмы несколько тысяч евреев и всех убили…" – "В этот же день евреи, запертые в артиллерийских складах, были заживо сожжены… Среди них оказался мой дядя Иосиф Эрлихман, маленький, слабенький мужчина, всю жизнь проработавший маляром и не обидевший даже муху…" (По немецким данным, в артиллерийских складах погибло 19 000 евреев; советские исследователи называют иное количество – 25 000.)