Иногда я начинаю сомневаться: какой смысл рассказывать об этом? Разве кто-нибудь, не прошедший через гетто и лагеря, сможет понять меня? Кому какое дело до боли и страха миллионов людей, уничтоженных только за то, что они были евреями, до горя их близких?.. Нет, говорила я себе, ты обязана, ты должна растопить даже самое ледяное сердце…

Огромное количество самых страшных подробностей и деталей стерлось в моей памяти, оставив только мучительные ощущения, которые уже никогда меня не покинут. Они проникли в тело, в кожу и кости, – все, кто пережил Катастрофу, могут это подтвердить. Когда читатель перевернет последнюю страницу моего повествования, он снова вернется в сегодняшний день, к своим друзьям, близким и детям, а я и все еще живые узники гетто и концлагерей останемся наедине со своим горем и болью.

И нам никогда не дано от этого уйти.

Никогда".

***

Местечко Монастырщина Смоленской области (из "Черной книги"):

"Исаак Розенберг был женат на русской женщине Наталье Емельяновне Розенберг. У них было двое маленьких детей; они уцелели: матери удалось убедить палачей‚ что это дети от ее первого мужа. Наталья Емельяновна спрятала мужа в яме под печкой. Так он провел два с лишним года. Он сидел согнувшись; нельзя было ни лечь‚ ни встать. Когда ночью он выходил наверх‚ то не мог выпрямиться. От детей скрывали‚ что их отец прячется в подполье. Однажды четырехлетняя девочка‚ заглянув в щель‚ увидела большие черные глаза. Она закричала в ужасе: "Мама‚ кто там?" Наталья Емельяновна спокойно ответила: "Я ее давно заметила – это очень большая крыса"...

Часто вода наполняла яму. Кашель душил Розенберга‚ но он не смел кашлянуть. (Розенберг записал на обрывке немецкой газеты: "Никогда не думал‚ что может быть еще такая свобода – кашлянуть...") Дом был очень хороший‚ он понравился немцам. Тогда Наталья Емельяновна ночью разобрала крышу. Комнаты заливало водой‚ зимой было холодно‚ зато немцы больше не желали там поселиться.

Наталья Емельяновна заболела сыпняком. Ее увезли в больницу. Детей приютила соседка. Исаак Розенберг по ночам вылезал наверх‚ лизал клей с обоев. Так он продержался две недели до возвращения жены – ослабевший‚ но живой... Части Красной армии подошли вплотную к местечку. Шли бои. У дома Розенберга стояли немцы с орудием. Наталья Емельяновна взяла детей и… убежала в лес.

Она вернулась‚ когда в местечко ворвались красноармейцы‚ увидела еще дымившуюся золу и печь: дом сгорел‚ Исаак Розенберг задохнулся от дыма. Он просидел в подполе двадцать шесть месяцев и умер за два дня до освобождения Монастырщины советскими частями..."

***

"Здравствуй‚ дядя Миша! Пишу из родного Изяслава, который вы бы не узнали. От нашего местечка осталась жалкая половина. Но зачем оно вообще осталось? Лучше бы его не было, не было бы всего, лучше бы я на свет не родился.

Теперь я уже не тот Сюнька‚ которого вы знали. Я сам не знаю‚ кто я теперь. Всё кажется сном‚ кошмарным сном. В Изяславе я и Фельдман Кива‚ наш сосед – больше никого не осталось от восьми тысяч людей. Нет моей дорогой мамы‚ папы‚ нет милого брата Зямы‚ Изи‚ Сарры‚ Боруха...

Я три раза удирал из концентрационного лагеря‚ не раз видел смерть в глаза‚ шагая в рядах партизан. Лишь пуля фрица вывела меня из строя. Но я уже здоров – нога зажила‚ и буду искать врага‚ чтобы отомстить за всё... Дядя Миша‚ помни, что это наш злейший враг – фашистский людоед. Какой ужасной смертью погибли все наши! Бей его до конца‚ режь по кускам! Никогда не попадайся к нему в руки...

Письмо вышло бессвязное, как бессвязна моя жизнь. Но всё-таки я еще жив… Я как будто вернулся с того света. Теперь начинаю новую жизнь – жизнь сироты. Как? Я сам не знаю как.

С приветом, ваш племянник Сюня Дереш..."

***

Сёма Шпунгин, шестнадцать лет:

"Я уехал из Двинска (Даугавпилса) и не хотел бы возвращаться туда‚ потому что мне больно ходить по улицам‚ по которым ходили мои родные и столько погибших евреев‚ проходить мимо нашего сожженного дома. Больше всего я хочу учиться и найти людей‚ которых бы я полюбил‚ и они меня тоже‚ чтобы не чувствовать себя одиноким в мире...."

Мордехай Цирульницкий‚ бывший узник Освенцима:

"Мне снова удалось бежать‚ и после долгих мытарств я перешел линию фронта... участвовал в боях против гитлеровцев. Ранен‚ два месяца пролежал в госпитале. Сейчас я демобилизован. Был дома в Острине. Жизнь в городе восстанавливается‚ но мне там сейчас слишком тяжело. Раны в моем сердце кровоточат. Всё мне напоминает мою семью‚ моих дорогих детей. И я решил пожить в другом месте... Мастер я неплохой‚ работаю. Надо жить. Будем жить..."

***

14 марта 1945 года в Московской хоральной синагоге провели панихиду по жертвам фашизма; на транспаранте было написано на иврите: "Народ Израиля жив".

Из высказываний бывших узников гетто и лагерей: "Мы победили – ведь у нас растут дети…"

1

С 1935 по 1939 год‚ пока правители многих государств обсуждали вопрос‚ что делать с европейскими евреями‚ пока евреи еще рассчитывали на то‚ что беду пронесет мимо‚ ездил из страны в страну‚ от Балтики до Карпат мужчина невысокого роста и фотографировал‚ как одержимый‚ уходящий в небытие еврейский мир Восточной Европы. Звали его Роман Вишняк – удивительный человек‚ который после прихода Гитлера к власти углядел то‚ чего другие не видели‚ не хотели видеть‚ боялись увидеть. Вишняк знал‚ что спасти он никого не сможет‚ но сохранить в памяти этот мир в его силах. Германия‚ Литва‚ Польша‚ Чехия, Румыния – он сделал множество снимков‚ порой с риском для жизни‚ спрятал их во Франции под досками пола‚ – сохранились из них две тысячи фотографий.

Только в России не побывал в те годы Роман Вишняк. Граница была на замке. На границе стоял пограничник Карацупа‚ стояла верная его собака Индус‚ и они не пропускали никого. А жаль. Карацупа мог бы посторониться по такому случаю. И были бы у нас теперь фотографии евреев Украины и Белоруссии‚ которые погибли в Катастрофе. Были бы – но их нет...

Темный-претемный фон‚ как предвестие гибели‚ и оттуда на вас‚ на теперешних‚ смотрит женщина – прекрасное лицо‚ лучистые глаза‚ тень озабоченности или печали. И надпись под фотографией: "Будущее ее – муки Катастрофы…"

Вильно‚ год 1937-й. Узкие улочки. Битые стены. Затертые камни на мостовой. Идет женщина по еврейскому кварталу. В глубину улицы... А ведь и вы, очевидно, бывали в Вильно. Точнее‚ в Вильнюсе. Бродили по тем улочкам. Оглядывали стены. Отчего же вы попали туда после войны‚ а эта женщина до нее? Каждого из евреев касалась та Катастрофа‚ но вам повезло‚ а ей нет...

Надпись проста и доступна всякому: "Идише мама". "Идише мама" – что тут объяснять? Кто не видел этих мам – в Киеве на Подоле‚ в Москве на бульварах‚ в Одессе на Успенской улице? А почему именно на Успенской? А потому‚ что жила там бабушка автора этих строк‚ "идише мама"‚ жили его тети – "идише мамы"‚ жили их мужья и дети‚ но пришли завоеватели‚ высокая раса‚ и не осталось никого на Успенской улице. Хотя нет‚ бабушке автора повезло: она умерла раньше‚ до их прихода...

Краков‚ год 1938-й. Улица. Снег. Обшарпанные дома. Редкий торопится прохожий. Старик бредет против ветра – с палкой‚ в долгополом наряде: в синагогу‚ из синагоги? Что он думал тогда? Отмаливал ли судьбу? Принимал покорно?.. Краков. Побывайте в Кракове. Полюбуйтесь на его красоты. Всё восстановлено‚ война позабыта. Всё есть – евреев нет.