"Желтый "шейн" (разрешение на работу) выдается только счастливчикам. Для того чтобы его получить, человек должен быть классным специалистом. Но и не каждому специалисту удается его выцарапать. В большинстве случаев всё зависит от протекции, денег, а также от того, берет ли немец, у которого работают, взятки… Сначала были белые "арбейтершейны", потом белые "фахарбейтершейны", теперь желтые, а от "шейна" к "шейну" бесследно исчезали тысячи людей…"

Время от времени немецкая администрация проводила очередную регистрацию, а вместе с ней и обмены специальных удостоверений, которые получали лишь те, кого отправляли на работы. Гетто Вильнюса: "На дворе и особенно на лестницах… давка была просто неимоверная. Некоторые падали в обморок от духоты, изнеможения, невозможности пробиться в комнаты, где шла регистрация… Хаос, крик, плач, толкотня и драки доводили людей до исступления… Какие душераздирающие сцены, какие трагедии разыгрывались тут, в этих тесных коридорах, где люди, не имеющие желтых удостоверений, умоляли счастливцев спасти им жизнь и приписать к семейным спискам…" – "А тысячи других метались по улицам, стучали к родным, друзьям – в любое место, где была хотя бы тень надежды зацепиться за "шейн"…" – "Все знали, что это только отсрочка смерти… но жить еще некоторое время всё же лучше, чем умереть сейчас же, немедленно…"

Удостоверение гарантировало неприкосновенность его обладателю, жене и двум детям моложе шестнадцати лет – до того момента, пока не происходила замена "шейнов" и житель гетто мог лишиться права на работу, а заодно и права на жизнь вместе со своей семьей. Перед очередным освидетельствованием пожилые люди – замученные, истощенные, отчаявшиеся – красили волосы в черный цвет, остригали бороды, старались разгладить морщины и выглядеть покрепче, помоложе, чтобы их признали годными для работы и выдали заветное удостоверение.

Из свидетельских показаний Марка Дворжецкого: "Это была мучительная проблема в гетто. Выдавали одно желтое удостоверение, и можно было записать жену и двоих детей. Но если у человека есть жена и мать, он сам должен выбрать, кого он записывает… И если у меня трое детей, я могу записать только двоих, а третьего вынужден отдать немцам. Я помню случай, когда человек подошел к матери и сказал: "Мама, скажи мне, что делать. Ты благословила наш брак, а теперь я должен выбрать: или ты, или жена". И мать ответила: "Написано в нашей священной Торе: "Да оставит человек отца своего и мать свою и прилепится к жене своей…" Жена предназначена тебе Небом, ты должен создать семью. Я отказываюсь от жизни. Дай жизнь ей". И она благословила сына, его жену, его детей".

Вопрос: "Этим сыном были вы, доктор Дворжецкий?" Ответ: "Это был я".

4

"Гетто не знает "завтра", живет настоящей минутой. Когда человек поутру просыпается после тревожного сна, первая его мысль – ночь прожита, но что принесет день?.." Очередная карательная акция происходила, как правило, неожиданно, на территорию врывались эсэсовцы и полицейские, чтобы согнать для уничтожения нужное количество обреченных. "Собирали людей и делили их на две группы. При этом никто не знал, почему его включают в ту или иную группу и что будет с его группой: поведут на работы или на расстрел…"

Сёма Шпунгин, Даугавпилс: "Убивали всю зиму. Мы с папой остались одни. На случай новой "сортировки" мы условились‚ что спрячемся в тайнике. Один раз я не успел там спрятаться и просидел целый день в уборной по горло в нечистотах. В уборную приходили‚ но меня не заметили... " – "Бежать было некуда, наш город маленький, скрыться негде. Где партизаны – мы не знали… Мне было тогда тринадцать лет..."

Во время облав жители гетто прятались в укрытиях – "малинах" ("мелуна" – в переводе с иврита "конура", "убежище"). "Малины" устраивали в подвалах домов, на чердаках, за фальшивыми стенами, в подземных убежищах, где заранее запасали воду и продукты, в погребах, колодцах и туалетах. Люди залезали в дымоходы, в кучи мусора, в развалины разрушенных домов, изобретали самые невероятные способы, чтобы спрятаться с женой и детьми от неминуемого уничтожения, переждать опасные дни и жить дальше до следующей облавы.

Ружка Корчак, Вильнюс: "Сидение в "малинах" и нескончаемое ожидание своей участи приводит людей в состояние помешательства. Они слышат голоса немцев, кожей ощущают их шаги, вздрагивают при каждом ударе лома, которым литовцы крушат стены и перегородки. В "малинах" спрятаны дети. Понятливые не по возрасту, они не задают вопросов, лежат, сжимая руки родителей. Но есть младенцы, которые ничего не понимают. Они голодны, замерзли, ревут… Мать судорожно пытается успокоить ребенка, ему суют хлебные крошки, а иногда дают намоченный в спирту сахар – лишь бы перестал кричать, заснул. В одной из "малин", на которую почти набрели литовцы, плачущий младенец был задушен собственной матерью…"

"В гетто свирепствовал террор… Жителей увозили в "душегубках", убивали на месте… Люди были в полном отчаянии. Голод, холод, враждебное отношение местного населения их окончательно сломили. И когда однажды советские самолеты бомбили город, люди молились, чтобы бомба упала на них…" – "Мы словно животные, окруженные охотниками. Охотники везде: под нами, над нами, со всех сторон. Трещат сломанные замки, скрипят двери, стучат топоры… Однако потихоньку всё затихает само собой, они ушли… Мое сердце бьется радостно! Я остался в живых!.."

Крупные карательные акции длились по трое-четверо суток, и рабочим в эти дни не разрешали возвращаться в гетто с места работы. Когда они наконец попадали туда, то обнаруживали трупы на улицах, стены, забрызганные кровью, пустые дома и квартиры; они метались от укрытия к укрытию, обшаривали чердаки и подвалы в поисках родителей, жен с детьми и не находили уже никого. На стене гетто Вильнюса один из рабочих прочитал прощальную надпись: "Дорогой наш сыночек Хаймеле… Будь здоров и не забывай своих папу и маму".

Абрам Рубинчик, Минск: "Из укрытия стали вылезать измученные, обессиленные, исхудавшие люди. Четверо суток они просидели без воды и пищи. От них исходил невообразимый запах испражнений. Туалета в "малине" не было, выйти наружу было равнозначно самоубийству… Папа и мама остались без младших детей. Без Эльки, Хаи, без Ерухама и маленькой Тайбы… В тот день папа стал совершенно седым. А бабушка Ципа… чуть слышно прошептала, что она не хочет больше жить…"

Поэт Авраам Суцкевер ушел из гетто Вильнюса в ноябре 1941 года: " Старуха-крестьянка Бартошевич сжалилась надо мной, спрятала меня, накормила, напоила… Я скрывался у нее целый месяц. Но в конце концов кто-то заметил меня, и в декабрьскую морозную ночь я вынужден был бежать, блуждал по лесу, спал под снегом…"

В конце декабря Суцкевер вернулся в гетто и не застал в живых свою мать и новорожденного сына: "Еврейские врачи… спрятали ребенка вместе с другими младенцами в одной из комнат. Когда немцы появились в больнице, они расслышали детский плач, выбили дверь и вошли в комнату. Жена услышала это, вскочила с постели и побежала туда… Она увидела, как один из немцев держит ребенка и чем-то мажет у него под носом. Затем он бросил его в кровать и засмеялся… Когда я пришел в больницу, мой ребенок был еще теплым..."

Весной 1942 года Суцкевер написал в гетто поэму "Дитя могилы" – в ее основе лежит подлинная история еврейской женщины, которая спаслась во время расстрела в Понарах, спряталась на еврейском кладбище Вильнюса и в пустой могиле родила ребенка.

Из стихотворения Авраама Суцкевера "Последний еврей "малины":