Вообще-то говоря, большинство из них мне очень и очень нравилось. И мне кажется, что я сам нравился некоторым из них. Моим советам они следовали, разумеется, безоговорочно. И многие из них уже до того, как пробыли в полете первые три месяца, запросто заглядывали ко мне в промежутках между обязательными осмотрами. Но, кажется, я никогда по-настоящему не сближался с кем-либо из них, даже с офицерами, с которыми разделял, в конце концов, все свое свободное время, за исключением часов, проведенных в моем собственном маленьком (6 на 8 футов) кабинетике-клетке.

Я не узнаю, чувствовали ли они то же самое по отношению ко мне или нет. Я склонен думать, что да. Но все-таки между нами существовала некая гибкая, невидимая и неосязаемая преграда, заключавшаяся в том — и это они знали не хуже меня, — что ведь я все-таки не принадлежал к их поколению…

Вероятно, мне не следовало бы забывать 356-й с начала нашего полета завтрак. Я точно знал, что это был именно 356-й, потому что считал по самодельному календарю, когда брился. За второй чашкой кофе я умышленно сделал на этот счет замечание. Я сказал:

— Повара и работников кухни следует наградить медалью после этих 356 завтраков, — и даже не подумал, что мои слова могут прозвучать как жалоба. Я ведь не собирался выражать какое-то недовольство. Я просто сказал это небрежным тоном, надеясь кое-что узнать. Еще раньше, во время одного из предыдущих полетов, я убедился, что самым строжайшим «табу» в межпланетных путешествиях является запрет, который налагается на, казалось бы, весьма естественный вопрос: «Когда мы доберемся ТУДА?»

Но, видимо, мой тон показался недостаточно небрежным. Во всяком случае, для Джерри Фармана. Он посмотрел на меня со своей обычной широкой ухмылкой, а потом подмигнул Адамсу. Он сказал:

— Поднимите ему настроение, командор! Я слышу, что здесь пытаются кое-что выведать.

Адамс взглянул на меня. Как обычно, выражение лица не выдавало его. Он сказал:

— Вам следовало бы попытать счастья у Лонни Квинна, доктор. Он легче поддается на провокации.

— Не понимаю, о чем вы говорите, — засмеялся я, показывая, что понял его. — Ведь Квинн сейчас на вахте.

— А я, — сказал Адамс, — собираюсь сменить его.

Он направился к выходу, но, когда открывал дверь, взглянул на меня через плечо.

— Однако, — заметил он, — посмотрим, что вы скажете о Завтраке Номер 360.

Дверь закрылась за ним. В его голосе не было заметно каких-то необычных интонаций, и я не был уверен, что мне сказали то, о чем я хотел узнать, пока не заметил выражение лица Джерри Фармана. Он смотрел вслед Адамсу широко открытыми от удивления глазами.

— Нечто из ряда вон выходящее, доктор! — Теперь он глядел на меня. — Никогда бы не подумал, что он проговорится именно вам!

Итак, мне сказали, что нам осталось лететь всего лишь три дня!

Я поспешил покончить с завтраком и отправился в свой кабинет. У меня был час свободного времени перед дежурством в лазарете, и мне хотелось побыть наедине с собой, подумать. Я запер дверь, снял свою форменную блузу, сел на край кровати, закурил сигарету и дал волю своим мыслям идти любым путем, каким только им заблагорассудится. Большинство мыслей — тех, что были об окончания путешествия, — оказались хорошими. Другие — о том, через что мы должны были пройти, прежде чем закончится путешествие, — плохими, тяжелыми. Я поймал себя на том, что пытался установить равновесие между сильным волнением в предвкушении высадки на неизвестной планете и своим ужасом перед тяжким испытанием в момент уменьшения скорости, которое мы должны пройти, прежде чем войдем в то, что Квинн и другие называли Системным Полем Индукции, или просто Полем Индукции. На жаргоне межпланетной команды период ускорения назывался «Джиг» (движение толчками), а период уменьшения скорости — «Джэг» (опьянение). Когда я вспоминал о том, что испытывал, проходя через первый период, одна только мысль о втором периоде, казалось, превращала мои кости в воду. Особенно после того, что я успел «выудить» у других. «Джэг» считался труднейшим из этих двух периодов.

Мои весы перетягивали в худшую сторону, и с каждой минутой я все больше и больше трусил. Подчиняясь какому-то внезапному импульсу, я встал с кровати, подошел к противоположной стене и нажал выключатель внешнего обзора. Это было во второй раз за весь год путешествия. После первого раза я поклялся себе, что никогда не сделаю этого снова. Во всяком случае, добровольно. Ибо, то, что случилось со мной тогда, было ужасным. Это не было похожим на страх, который я испытывал, скажем, перед «Джэгом», но и не лучше. Это была тошнота, но Тошнота с большой буквы. «Пространственная болезнь» — так называли ее мои мальчики, многие из которых тоже испытывали ее в начале своей космической карьеры, — и я не хотел, чтобы у меня были причины еще раз почувствовать ее.

Однако теперь эти причины были. Во-первых, я радовался, что путешествие подходило к концу и мы снова оказывались вне Пространства. А, во-вторых, предстоящий «Джэг» так ужасал меня, что уже ничто другое не казалось страшным.

Экран внешнего обзора стал мутнеть, потемнел, потом начал пульсировать внутренним светом, постепенно становясь все ярче… Свет исчез — и экран стал похож на окно, будто двойной корпус корабля за ним каким-то образом растворился.

А за окном был Мрак. Не похожий сколько-нибудь на мрак Земли или какой-либо другой планеты. Мрак ужасающей бесконечности Небытия… Даже хуже: это было Небытие в движении. Впечатление, что корабль был неподвижным, усиливалось до уверенности, потому что само Небытие, казалось, неслось с головокружительной быстротой, пролетало мимо с шумом и свистом на невероятной скорости…

Я знаю, что мои слова, если вы проанализируете их, не передают нужного ощущения, но это единственный способ, которым я могу описать, на что это было похоже.

Голова начала кружиться, но я наклонился к экрану, ухватившись руками за его скошенные края, и заставил себя пристально вглядываться в пролетающее мимо Небытие и ощущение головокружения постепенно пропало. Но только пока не засверкали огни. Они находились за ПРЕДЕЛАМИ Мрака, подобного теперь туннелю, стены которого стали вдруг прозрачными. Это были даже не огни, а какой-то невероятный свет, бесформенный и испещренный более яркими прожилками, что-то вроде бессмысленно начертанных каракулей или безобразных узоров на фоне полной темноты.

А так как я знал, что это были звезды, световые лучи которых искажались на моих глазах благодаря нашей немыслимой скорости, я внезапно почувствовал, что именно корабль — а значит, и я сам — двигался… Голова и желудок взбунтовались. Ощущая тошноту и головокружение, едва лишь удерживая себя от рвоты, я ухитрился щелкнуть выключателем экрана и, шатаясь, вернуться к кровати… И хотя мне все еще было плохо, через несколько минут я немного пришел в себя. Но созерцание Небытия не пошло мне на пользу. Я все еще боялся этого «Джэга» — и, что хуже всего, боялся больше, чем прежде.

Прошло 26 часов. Я только что закончил утреннюю часть своей работы, когда по коммуникатору прозвучал сигнал и раздался голос Адамса:

— Внимание всей команде! Слушайте все! Общий приказ всему экипажу! Скоро Искусственное Поле Тяготения будет выключено. Закрепить все механизмы! Закрепить все механизмы! Шефам секций доложить об окончании работы. Все.

Итак, настал час — Час Начала Операции, который через некоторое время превратится в Минуту!

Через четверть часа я привел все в порядок, проследил, как двое из команды застегнули крепежные зажимы в кабинете, и вернулся в свою кабину-клетку 6 на 8 футов. Я надеялся, что хотя бы внешне не выглядел так скверно, как сам себя чувствовал.

Дверь кабины была открыта, и, войдя, я увидел там Бозана устанавливающего магнитные крепления. Мне нравился Бозан, и часто мне хотелось, чтобы он был не простым мичманом, а кем-нибудь повыше, вроде меня или Адамса, Квинна или Фармана. Но продвижение в чине чаще всего, зависит у нас далеко не от личных качеств, а главным образом от принадлежности к замкнутому «высшему кругу», протекции, умения ладить с начальством. Этими «достоинствами» — насколько я мог судить за довольно короткое время нашего знакомства — Бозан совершенно не отличался. Зато он был уже опытным ветераном космоса, хотя ему, должно быть, не более 32 лет. Во всяком случае, мы с ним всегда прекрасно ладили, особенно после того, как я вылечил его от хронической и — как он считал — неизлечимой диспепсии.