К исходу недели прошел по колхозу слух, что Прошин решил взять над Кретовым верх. Он что-то долго возился со своей косой в кузне, и облик его, и без того не слишком веселый, сделался еще более сумрачным. В субботний вечер чернобородый, грузный Прошин прибыл в правление на плечах второй бригады. Его бережно опустили на землю, и Прошин, осветившись наивной улыбкой, вывел против своей фамилии: «1,52 гектара». Это был выдающийся результат. Ожигов немедленно передал телефонограмму в редакцию районной газеты.

— Как же так получилось, Алексей Федорыч? — разводил руками Свистунов. — Прошин-то вкруговую шел, а взял больше вашего?

— И правильно делал. У них поле в логу лежит, от ветра укрытое, значит его сподручнее вкруговую брать…

Кретов был единственным из первой бригады, кого не смутила победа Прошина. Триумф Прошина был его триумфом, так же как и две нормы Селезнева и Шумилова, и пятьдесят три сотки Свистунова, замыкавшего таблицу соревнования. Да, теперь он мог пойти и доложить Ожигову, что партийное поручение выполнено…

Так он и сделал в тот самый вечер, когда Прошин, надев новый пиджак и повязав толстую шею галстуком, пошел показывать себя в клуб.

Парторг сидел у окна над книжками. Он крепко пожал Кретову руку, но взгляд его был каким-то рассеянным, словно мысли его витали далеко. Кретову стало даже немного обидно, но это чувство едва коснулось его сердца.

— Знаешь, Алексей Федорыч, — сказал Ожигов, — есть одно интереснейшее дело. На осушение болот мы можем выделить… Впрочем, наскоро, не расскажешь. Ты приходи в палисадник, я сейчас стулья вынесу…

Зоотехник поднялся с колен, отряхнул брюки и носовым платком вытер пальцы.

Ворон, пожилой орловский жеребец крупной стати, словно почувствовав, что докучный осмотр кончился, коротко отфыркнулся.

Кретов крикнул:

— Никифор, заводи!

Из денника с совком и скребком в руках показался стройный подросток. Он был одет в рубашку-ковбойку и опоясан фартуком из мешковины.

— Есть заводить! — ответил он весело и, причмокивая губами, поманил Ворона за собой.

Районный зоотехник Панков и заведующий конефермой Кретов вышли из конюшни и присели у входа на сыроватое бревно. Только что прошел дождь, и простор голубел множеством луж, отражавших небо. Дождь оставил за собой чуть студеную свежесть — предвестник осени.

— Едва ли бы услышите от меня что-либо новое, Алексей Федорович, — сказал Панков, разминая папиросу. — Ворон, конечно, еще в силе, но, сами знаете, сустав сыроват, есть изъяны в экстерьере. Для метисного поколения это еще туда-сюда, но для высокопородного нужна замена…

— Элита, — твердо сказал Кретов. — Иначе к чему было огород городить!

— Понимаю. Значит, вы действительно намерены создать племенную ферму в полном смысле слова?

— А то зачем же я здесь? Вы видели Зорьку? Настоящая элитная кобыла. А ее дочь Стрелка? Это же совершенная чистота крови! Да и другие хоть уступают им, но тоже первых статей. Через два-три года мы бы так развернулись!

— Но позвольте, за чем же дело стало? На конезаводах можно подыскать все, что вам нужно. Не у нас, так в Орловщине.

— Подыскать-то можно, — с досадой воскликнул Кретов, — да вот только жаль, что коней за красивые глаза не дают!

— Простите, не понимаю! — все еще недоумевал зоотехник. — Ваш колхоз в нынешнем году большущий доход взял. Так неужто правление не может отпустить каких-нибудь тридцать тысяч?

— А вы вот со Стругановым поговорите — он за колхозный карман обеими руками держится! — И, не замечая, что впадает в противоречие, Кретов продолжал раздраженно: — Он ведь, как пень, упрямый. То из него полушки не вытянешь, а то и вовсе цену деньгам забывает. Вон какой клуб отгрохал — за кровельным железом в Харьков посылал, рояль из Москвы выписал! А теперь вот его кто-то насчет ранних овощей надоумил. Ну, заложил бы тепличку, так нет, целый завод на семь тысяч рам затеял. Возьмите электричество. Движок у нас только клуб да правление обслуживает. Сколько раз требовали от Струганова, чтобы хоть какую-нибудь станцию поставил, — ни с места. Оказалось, он с соседними колхозами сговаривался — сообща на Пселе целый Днепрогэс возвести.

— Молодец! — вырвалось у зоотехника.

— Что молодец? — сердито отозвался Кретов. — Конечно, молодец, только не в наш конец.

— Но ведь то миллионные дела, а тут о каких-то десятках тысяч речь.

— И копейка, знаете, дорога, когда ее до рубля не хватает. Беда в том, что конеферма у нас в пятилетнем плане не была предусмотрена. Тут и знающего человека не было, а в полуразрушенных конюшнях одна-единственная Зорька стояла. Ведь остальных уже я собрал, предшественник Струганова их по частным рукам роздал…

— Н-да… — сочувственно протянул зоотехник. Так что же от меня требуется?

— Что от вас требуется? Дайте мне письменное заключение насчет Ворона и заверните покрепче.

— Думаете, поможет?

— Буду бороться.

— Хорошо, напишу. Но вот вам мой совет, Алексей Федорович. В декабре открывается зимний беговой сезон, и колхозы-победители получат право приобретать по облегченным ценам племенных коней на девятом конезаводе. Рискните, у вас есть материал: Стрелка, Снежная королева…

— Мне уже говорил об этом парторг…

— Странно! Откуда Ожигов узнал? Это, так сказать, неофициальные сведения.

— А он такой — неопределенно заметил Кретов. — Что же, давайте заключение…

С теперешним председателем сухинского колхоза Стругановым Кретов был дружен чуть не с самого детства. Тогда Струганов был чернобровым, стройным пареньком, говоруном, баянистом, зачинщиком всяких проказ, которого нередко бивали на вечерках менее удачливые кавалеры. Сейчас он превратился в здоровенного мужика саженного роста, с красным, словно с мороза, лицом, обрамленным угольно-черной бородой. Струганов хорошо знал хозяйство, умел зажечь людей, не боялся нововведений, но была ему свойственна какая-то ограниченность, заставлявшая его отстранять от себя многое, что не было связано с ближайшими интересами хозяйства. Если этот недостаток председателя не сказывался сколько-нибудь заметно на жизни сухинского колхоза, то лишь потому, что рядом со Стругановым стоял такой человек, как Ожигов, колхозный бухгалтер и парторг. Было что-то трогательное в том, с какой доверчивостью Струганов, этот самолюбивый и властный человек, слушался Ожигова…

Кретов был очень доволен, что Ожигов оказался в правлении, когда он зашел туда для решительного разговора с председателем.

Струганов с подчеркнутым вниманием прочитал заключение районного зоотехника.

— Красиво пишет, — заметил он, — ну прямо тебе Шолохов! Да только разговор этот сейчас лишний, фондов свободных нет.

— Та-ак… Это твое последнее слово?

Вопрос Кретова, таивший в себе угрозу, дал Струганову лишь повод для одной из тех звонких фраз, до которых он был большой охотник:

— Ты же знаешь: мое слово — кремень. Сказано — точка!

— Ну что ж, — серьезно и печально сказал Кретов, — придется нам расстаться.

— Артист! — усмехнулся Ожигов, оторвавшись от бумаг. — Да тебя гони — не уйдешь. Ты, брат, у нас что Святогор — в землю врос!

— Нет, Марк Иванович, ошибаешься, у меня свои правила, своя совесть есть. Разводить недоделков не стану.

Подобные разговоры случались у них и прежде, но было на этот раз в голосе Кретова нечто, убеждавшее, что он от своих слов не откажется. Струганов испугался: при всей его амбиции, колхозный интерес стоял для него на первом месте.

— Да ты никак, Алексей, с шариков съехал? — заговорил он грубо, но с искательной ноткой в голосе. — Зачем же было за дело браться? Мы уже привыкли, что у нас конеферма.

— Ошибаешься, — холодно перебил Кретов, — нет у нас конефермы.

Ожигов поднялся из-за стола и подошел к спорящим.

— Не годится так, Алексей Федорович; чуть запинка — в кусты. Да и на тебя не похоже, право. Давай обдумаем дело, вместе выход поищем…