— Ей-богу, обидно даже! — сказал Струганов. — Можно подумать, я против конефермы. Уж на что, кажется, с финансами туговато было, а я тебе поначалу на ремонт конюшен какие деньги отвалил! Да еще на варки и левады особо, и конюха лишнего сверх штата утвердил!

— Без хорошего производителя все ни к чему.

— Пойми же ты…

— Я — понимаю. Вот тепличные заводы пускать — это мы можем…

— Да помысли же ты экономически, Алексей Федорович! Ранние овощи в госпоставку килограмм взачет трех берут, а на рынке им, сам знаешь, цена какая! Мы этот завод в первый же год оправдаем. А с конефермы когда еще доходу дождешься?

— Ну, друг сердечный, тут ты не прав, — вмешался Ожигов. — Развивать хозяйство надо по всем статьям, коневодство же — в первую голову, раз у нас на то предпосылки есть. Конь государству нужен. А уж доход, не сомневайся, придет. Пусть не сразу, но это дело лучше всякого другого окупится.

— Стало быть, опять вы умные, а я дурак? Ну, и соображайте сами, а меня увольте!

— Эх ты, дите с бородой! — усмехнулся Ожигов.

Долго шел разговор, и в конце концов порешили на том, что Кретов выставит коней на зимних бегах в городе, и если посчастливится взять приз, то Струганов отпустит из колхозной казны нужные тысячи на приобретение заводского жеребца.

Кретов сознавал, что, принимая предложение Ожигова, он идет на большой риск. Но уже с самого своего прихода на конеферму он подумывал о том, чтобы выставить коней на зимних бегах. Этим он рассчитывал утвердить значение конефермы не только в самом сухинском хозяйстве, но и в области.

Его намерение было бы весьма дерзостным, если бы среди сухинских коней, испорченных дурным уходом, не было кобылы Стрелки — дочери знаменитого орловца Смельчака. В этой неоформившейся трехлетке поражало исключительное равновесие всех частей на бегу — то, что служит верным залогом резвости и характеризует настоящего орловца. Веретенообразное, удлиненное туловище, плоский, чуть приспущенный зад, суховатые колени, широкая развилка передних ног, сильные грудные мышцы позволяли угадывать в Стрелке будущего рекордсмена.

И с первых же дней начал Кретов работать со Стрелкой, развивать ее природные данные — большую мышечную энергию, почти исключающую сбой, широкий, плавный мах, благодаря которому бег чистокровного орловца не для красного словца уподобляют полету. Эти качества сочетались у Стрелки с врожденным чувством повода, умной подчиненностью руке.

Но Стрелка была молода, и в характере ее еще осталось немало детских, капризных черт. У нее не прошел страх перед упряжкой, — очевидно, приучали ее к упряжке чересчур грубо и неумело. А страх коня надо победить, иначе он перейдет в норов. Ведь многие проявления дикости, норовистости коня, которые подчас кажутся признаком горячей крови, — не что иное, как застарелые страхи. Кретову пришлось немало побиться, прежде чем Стрелка перестала пугаться упряжки. После этого ученье пошло значительно успешнее, хотя настоящая зрелость пришла к лошади позже. Кретов упорно и терпеливо продолжал «открывать» лошадь, добираться до ее настоящих возможностей. И он крепко запомнил день, когда впервые ему удалось вызвать Стрелку на настоящую резвость. Это произошло вскоре после достопамятного разговора со Стругановым.

Однажды во время тренировки, когда Стрелка, подгоняемая легкими касаниями хлыста, резво неслась вперед, Кретов ощутил, что воздух стал как бы плотнее. Ощущение все вырастало, становилось отчетливее, и уже барабанные перепонки явственно испытывали возросшее давление воздушных струй. Кретов ослабил вожжи и поглядел на землю: трава стлалась под качалкой, как под крылом самолета, когда запускают пропеллер.

Он миновал конеферму, не в силах сдержать Стрелку, которая, словно почуяв о себе неведомый дар, хотела до конца насладиться этим открытием. Наконец он справился с лошадью и, поворотив ее, подъехал к конюшням. Его подручный, младший конюх Никифор, встретил его восторженным удивлением.

— Вот это да! — сказал Никифор и почтительно потрепал Стрелку по чуть взмокшей спине.

— Что, хороню?

— Сроду такого бега не видывал!

— Важное замечание, если учесть твой преклонный возраст. Кстати, сколько тебе лет? Шестнадцать?

— Уже три месяца как стукнуло…

— Жаль, зелен ты для наездника! А впрочем… Ну ладно, поводи ее, чтобы хорошенько остыла!

Вот тут-то и пришла Кретову мысль, что не худо бы иметь своего, сухинского наездника. Но обучить наездника — едва ли не больший труд, чем объездить коня, а времени до бегов оставалось не так-то много. И все же надо, чтобы сухинских коней вывел на беговую дорожку свой наездник, человек, до глубины сердца чувствующий, что означает для сухинцев победа. Нельзя такое дело вверять в чужие руки.

На ком же остановить выбор? У Кретова было двое подручных — Никифор и Санька. Они во всем являли полную противоположность друг другу: кургузый, спокойный увалень Санька и стройный, гибкий, впечатлительный и горячий Никифор.

Роднила их увлеченность делом, хотя любовь к коням выражалась у них по-разному.

Санька ценил лошадей по-крестьянски: за ту пользу, какую они приносят хозяйству. Красоту коней он как-то даже не замечал, а насчет резвости придерживался того взгляда, что вскачь ни пахать, ни бороновать не станешь, важны в коне сила и выносливость.

Никифор же вносил в свое отношение к лошадям, пожалуй, что-то возвышенное, что не мешало ему с величайшим тщанием заниматься уборкой конюшен и вывозом навоза.

И вот сейчас Кретов должен был решить, кому же из них доверить честь конефермы в испытаниях на ипподроме.

Когда Никифор завел Стрелку в денник, Кретов подозвал к себе своих помощников и сказал им:

— Наездник должен чувствовать лошадь, мгновенно понимать каждое ее движение. Это чувство у наездника в руке. Давайте-ка с вами потягаемся, я погляжу, что у вас за руки!

— Как это тягаться? — спросил Санька.

— А вот как. Ставь локоть сюда, на доску, упрись покрепче. Так. Сцепляй свои пальцы с моими. А теперь кто кого положит. Только локоть от доски не отрывать! Понятно? Ну, раз, два, три, — начали!

Кретов надавил на руку мальчика. Санька, покраснев от натуги, противопоставлял ему свою силу. Сначала рука его подалась, затем медленно выпрямилась. Это был настоящий крепыш, и Кретову стоило немалого труда одолеть Саньку. Рука мальчика стала медленно клониться к столу, но, прежде чем она коснулась доски, Санька прекратил сопротивление.

— Сильно! — сказал он, дуя на пальцы, нисколько не огорчившись.

— Ну, Никифор, твой черед!

Длинные, сухощавые пальцы Никифора цепко обвили пальцы Кретова. Никифор сразу бросился в атаку.

Кретов чувствовал, что рука Никифора слабее Санькиной, локоть его дрожал от напряжения, — но одолеть его оказалось труднее. Санька отвечал на усилие Кретова только своей мышечной силой, а этот — как бы всем своим нервным аппаратом. Да и сопротивлялся Никифор до последней возможности: он отогнул кисть параллельно доске, и сила Кретова как бы разложилась по двум секторам. И Кретов понял: эта нервная, чуткая рука больше годится для задуманного им дела. Потом сказал:

— С завтрашнего дня начнем тренировку.

Вспыхнувший радостью Никифор и не подозревал, что эти слова несут ему длительные и тяжелые мучения.

Да и мог ли бедный парень предполагать, что сделаться наездником — такое трудное дело! Оказалось, помимо мышечной силы, необходимой, чтобы удерживать коня от сбоя, наезднику требуется еще множество других качеств, самое таинственное и недоступное из которых Кретов называл «чувством посыла».

Никифор был уверен, что никогда не сможет овладеть этим загадочным чувством. То он посылал Стрелку слишком рано, когда она еще не успела набрать разбег, то слишком поздно, когда большая часть ее силы была уже израсходована на борьбу с наездником. Ему никак не удавалось вызвать ее на ту скорость, какую открыл в ней однажды Кретов.