Ким поднял голову.

В вагоне наметилось движение.

“Контролеры”, подумал, и снова в листки, билет у него был.

Нет, что-то не то. Наверное, разносчики. Сейчас начнется: самоклеющиеся иконы, несгораемые спички, все для дома. Тоже не угадал...

А, “певцы”. Карнавальная военная форма, гитара, бритые черепа. “Певцы” что-то выкрикивают, судя по напрягшимся связкам, патриотическое. Пара неряшливых аккордов, поехало: “Не слышны в саду даже шо-ро...” Топают бутсами по вагону с вещмешком для сбора дани, к некоторым пристают, крича песню в самое ухо, подсаживаясь, бодая локтем. “Все здесь замерло-о до утра-а!..” Ким съеживается, хотя губы автоматически повторяют слова песни, въевшейся в сознание еще с хора... Кто-то в вагоне начинает подпевать. “Ес-ли-бзна-ливы!..”

Вещмешок уже рядом. “Ребят, глядите, таджик!” — “Как мне до-о-роги...” — “Какой таджик — у таджиков глаза, как у хачей, узбек это!” — “Подмоско-о-вные ве-че...” На него облокачиваются всей тушей сверху: “Ну че, чучмек, платить за песню будем?”

Ким поднимает глаза. Неожиданно дает пощечину, быструю и неловкую...

Ветер разбросал листки по вагону. Ким выпал на перрон. Было пусто, только один человек в конце. Увидев Кима, помахал. Ким попытался подняться. Он сам не понимал, куда вышел, куда поедет. Небо было темным, как перед грозой, но деревья освещены, и листья и ветки белые. Все как в негативе, черные рельсы, белая насыпь, бледно-серые пятна крови. Человек подошел, склонился: “Здравствуй, Тельман! Не узнал? Я — Кучкар, Куч...” Черное лицо, белые волосы. Помог подняться, отряхнул. “Сейчас перестанет болеть. Надо только отойти подальше от рельсов”. “Кучкар... Скажи, я умер?” Спустились с перрона, стало и вправду легче. “Не знаю, Тельман. Это уже как там решат. Меня просто послали встретить и проводить”. Пошли по черной пыли. “А ведь мы где-то под Ташкентом”, — задумался Ким, почувствовав знакомый вкус в воздухе. “Не разговаривай, иди просто и смотри, и береги силы, ладок?”. Ким кивнул и стал беречь силы. По небу плыли еще более черные, чем само небо, нефтяные тучки. Жарко. “Дада велел все вырубить, — сказал Куч, — и посадить вместо этого две арчи и одну голубую ель”. Ткнул на три выгоревших хвойных скелетика. Ким хотел спросить, тот ли это Дада, который возглавлял министерство духовности, или здесь свой Дада. Промолчал. Начались здания, черный пластик плавился на солнце, пылали галогенные лампы, возле которых было совсем темно. “Нам не сюда... Не сюда...” — говорил Куч. От солнца горела голова, но, видно, местный Дада поработал и здесь, кругом остатки пней, темневших, как недовырванные зубы... “Нам сюда”. “Что это?” Поднимались по дымящемуся мрамору. “Дом Печати”. Надпись над входом: “И я видел, что Агнец снял первую из семи печатей...”. “Дом Печати. Покажи свое удостоверение, только сам не гляди в него, ладок?” Ким приготовился, что у входа их тормознет милиция и погонит в бюро пропусков. Но, видно, здесь до такой бюрократии еще не дошли; старичок-вахтер в тюбетейке приоткрыл левый глаз, кивнул. Куч вел знакомыми коридорами. Остановился. Табличка “Редакция”. За дверью гудело. “Что там?” “Не знаю. Сейчас больно быть не должно”. Ким постучался, кашлянул, вошел. Дверь захлопнулась. Сотни, тысячи, миллионы мух налетели на него, так, что он через секунду был уже в темной жужжащей каше, отбивался, они залетали ему в рот, нос, уши, закрывался, упал. Сколько он пролежал так, в этой массе, не помнил; распахнулась дверь, он выполз, выплевывая мушиные комья. Кучкар помог встать. “Что это было?” — Во рту и ушах все еще гудело и жгло. “Мухи. Наверное, те, которых ты убивал”. — “Так много?” — “Может, вместе с нерожденным потомством”. — “Они мстили мне?” — “Почему "мстили"? Наоборот, ласкались. Запомни, здесь все друг друга любят. Самое страшное, что все друг друга любят. До безумия. И от этого...” Замолк. Ким провел по волосам; вылетели две мухи и исчезли. Снова шли по коридорам. “Хорошо, что меня на время от этого освободили, — говорил Куч, — ты даже не представляешь, Тельман, что бы я с тобой сделал... как с человеком...” Остановился, вытер черные капли пота. “Некоторые, говорят, привыкают, кто через триста лет, кто через тысячу, кто через две, если вашим временем. Перестают испытывать любовь. Я в это не могу поверить...” Помолчал. “Был бы ты, Тельман, верующим, может, у тебя бы и по-другому было”. “Бог у каждого свой”, — выдохнул Ким. “Ну-ну! Одному тут показали его бога. Так же, в кабинет завели и показали. Знаешь, что с ним творилось?..” Он обошел еще пару кабинетов. Уже плохо понимая, не чувствуя, не помня. В одном кабинете пел их детский хор, “ма-мэ-ми-мо-му...”, но что-то было с хором не то, потому что Ким кричал так, что чуть не вылезли из орбит глаза. В другом был редакторский кабинет, наполненный фалангами, и в одной фаланге он узнал себя. А Куч снова хватал его ледяной рукой и тащил по коридорам, под темными лампами. “Последняя”, — шепнул и втолкнул его... Ким стоял в дверях класса, за серыми партами сидели дети, у доски учитель-кореец что-то увлеченно объяснял. Все это было похоже на его сельскую школу, только дети сидели слишком спокойно. Раздался звонок, никто не шелохнулся. Учитель откашлялся и произнес: “Ким, к тебе пришли родители, можешь на минуту и двадцать секунд покинуть парту”. Один из учеников как ракета вылетел из парты и бросился к Тельману. Остальные смотрели на них, моргая карими глазками. Мальчик подбежал, обнял. “Папа, папа... Только не бойся меня, хорошо? Когда приходят родители, они очень нас боятся. Особенно мамы. А здесь, понимаешь, никто не помнит зла, никто никого не ругает, все только хвалят и любят. Ха-ха! Ты ведь правда думал, что у тебя не будет детей, да? А дедушкина молитва возьми и дойди! Папа, папочка, ну, не надо так плакать, я думал, ты будешь сильным, как Джеки Чан, я знаешь сколько тысяч раз представлял, как ты сюда придешь... Папа, ну не надо так! У нас тут хорошо, у нас кружки разные, по выжиганию, по всему! Папочка, я тебя так люблю! Так рад, слышишь!?” Когда Ким открыл глаза, школьника уже не было. Выполз на четвереньках. За дверью в малиновом пиджаке стоял Куч и ковырял стену. “Тельман, они сказали, пока все. Для начала хватит. Вернешься пока туда, допишешь статьи, ну, может еще что-то... Так что, саломат бул! Личная просьба. Встретишь моего друга... Передай ему, что я его очень люблю. Что не помню зла и очень люблю его”. “А разве он...” — начал Ким. “Нет. Пока еще нет”. “Кучкар, — Ким прислонился к стене, — скажи, это был первый круг? Первый?” “Да нет, это даже... Какой еще!..” Махнул рукой, зашагал прочь по коридору. Остановился: “Люблю... Люблю!” Еще что-то, нечленораздельное. Лампы погасли.

Ким достал блокнот. Послюнявил по старой привычке карандаш.

— Я извиняюсь, времени осталось немного. Кто первый дорасскажет свою историю? Вы?

Москвич сидел, уткнув голову в колени. Дул ветер, выдувая золу, огня не было, два-три уголька краснело и тут же остывало.

— Или вы? — Ким повернулся к Принцессе.

Она проснулась среди ночи. Ее принц рядом, еще не спал. Наверное, правда, что умеет спать всего четыре часа. Прижалась к нему, встала, подошла к окну. Он наблюдал за ней из постели. Открыла окно, зажмурилась от радости. “Закрой, тебя могут увидеть”. — Приподнялся на локте. Закрыла. Остро захотелось, чтобы он встал и подошел к ней, обнял. Он смотрел в телевизор. На экране шевелил зелеными ртом Дада. Хлопковое поле. Подошла к постели, отыскала губами его губы. Они были жесткими и неподвижными, с кислым коньячным привкусом. Он выключил пульт, откинулся на спину. Ее глаза быстро привыкли к темноте, но было почему-то страшно. Где-то вдалеке промяукала сирена. На полу отпечатались тени ветвей, тени капель, спускавшихся по стеклу. Чувствовала, что он не спит, боялась его молчания. Набрала воздуха. “Что будет дальше?..” Он погладил ее. “Завтра я отвезу тебя обратно. Должен отвезти, понимаешь?” Она молчала. “А ты что думала? Дело заведено, остановить все это я не в силах. Я тебе все скажу, где и что говорить. Но про мужа придется рассказать. Все, поняла? И про его друзей. Все напишешь, ты же умная девочка...”. Лицо исказилось зевотой. Втолкнул ее под себя, сдавил, лбом, носом, подбородком. Его глаза: “Запомни: все как было...”