Сказано — сделано. В тот же день сыграли свадьбу четвертого мудреца с шахской дочерью. Правда, шахиня, увидев жениха, была, говорят, разочарована его внешним видом и даже пыталась выброситься из окна. Но потом, видно, мудрец и ей как-то смог угодить, так что стали они жить-поживать и добра наживать. А трех глупых мудрецов по случаю свадьбы помиловали, заменив казнь пожизненным заключением: пусть живут-поживают!

И правил еще Ануширван долго-долго, почти не страдая ни от болезней, ни от старости.

“Что ты там пишешь?” — Москвич смотрел на друга.

“Да... сказку одну”.

Куч бросил синюю потрепанную тетрадь в сторону, где валялась его сумка. Содрал с себя майку, рухнул на мат, уперся в тренажер, заработал.

На себя, от себя. На себя...

Москвич лежал рядом, выполнял “мостик”. Упражнение на накачку мышц объекта, на последнем медосмотре... сказали... Оторвать таз от пола — опустить. Оторвать — опустить. Восемьдесят пять! Восемьдесят шесть! Если б не дыхалка, он бы спросил, что за сказки... восемьдесят семь... пишет...

“Представляешь, — Москвич перестал двигать, присел, — они мне его циркулем каким-то измеряли!”

“Слушай! — Куч выпустил рычаг; груз на тренажере пару раз еще опустился-поднялся. — Что ты все из-за этого психуешь?”

Груз опустился и затих.

“Я — психую?”

Они были одни в зале. Москвич остался “подкачать ягодицепсы”; Кучкар — за компанию.

“Я не психую, Куч. — Москвич стал разглядывать носок кроссовка, купленного на горкомовскую стипешку. — В футбол редко играю. В этом дело”.

“Только честно, ты во все это веришь?”

“Во что?”

“В то, что нам пропихивают”.

“А ты?”

“Ты о себе скажи”.

“Что — о себе? Делаю вообще-то то же, что и ты”.

“Я круглые сутки о своей заднице не думаю”.

“Ну да, ну да, о ней твои мама с папой думают. Ты же номенклатурный, они тебе и так теплое местечко...”

“Заткнись”.

“Сам начал...”

Куч поднялся, вернулся к тренажеру. На себя — от себя. На себя — от себя. Кроссовками упирается, классные кроссовки, отец, наверное, из загранки привез.

“Я... да... — Куч тянул на себя рычаг, груз поднимался и опускался. — Только из-за них... родителей... а так бы послал все это!”

“Подожди, они что у тебя — знают?!”

“Знают. У них там наверху сейчас... бардак. Комиссия из Москвы, нового секретаря привезли. Всех трясут, отца вызывали. Вот они на меня и насели, оба... Давай, давай, надежный кусок хлеба в жизни будет...”

“Ты что, серьезно?”

Москвич присвистнул. Снова посмотрел на фирменные кроссовки Куча.

“Куч!”

“Что...”

“А тебе ведь самому нравится!”

“Что?”

“Что-что. Ты же Лаврику весь его объект... Потом весь красный, как рак, сидел”.

И отскочил, ожидая удара.

Куч лежал спокойно. Большой, выше Москвича на голову, немного беззащитный, как все сильные люди.

Москвич приблизился.

“Куч...”

“Сука Лаврик! У самого язык, как жеваная тряпка...”

“Ну, он не хотел рассказывать...”

“Сука. Пожалел его. Из жалости, понимаешь? Достоевского как назло вечером начитался. Униженные и эти... Мне его давно жалко было, что мать у него уборщица. Мы же раньше с ним в одной школе, мы его еще... Потом они в другой район, там он отличник, олимпиадник... Когда нам эту жеребьевку устроили, практика... Ты с кем был, с Фарой?”

“Да”.

“Фара — нормальный”.

Москвич кивнул. С Фарой было весело — быстро попрактиковались друг на друге, потом травили анекдоты.

“А меня с этим, Лавриком. Когда нас в кабинке оставили, он дрожит, в этой своей школьной формочке с заплаткой, кожа в этих, гусенках, вот-вот обосрется. И так захотелось его... Отпинать или...”

“Или что?”

“Да нет... Так... Достоевский. Бедные люди. Читал?”

“Нет. Интересно?..”

Снова заработал рычагом. К себе — от себя.

К себе.

От себя...

— Через неделю его отца услали в область. Руководить там чем-то второстепенным. Кучкар тоже исчез из группы.

— “Кучкар” переводится как “баран”. Самец барана. Самец-производитель.

— Не знал.

— А вы читали Мураками?

— Что-то сказали, Тельман?

— Читали Мураками, “Охоту на овец”?

— Нет. Интересно?

— А что потом было с этим Кучкаром?

— С Кучем? Исчез. Оставил мне несколько сказок про Ануширвана. И те самые кеды. Потом его смыло Афганом. Как многих. Туда, где из мальчиков делали мужчин. Или мертвецов. Или психов. Кому как повезет. Мой объект, благодаря тренировкам накачался и окреп. Жаль только, что нас перестали собирать. В верхах перестановки, не до молодежи было.

Дада.

Как кивание головы: да-да. Заикание согласия. Он не только научил всех нас говорить. Он научил нас заикаться. Да-да-да.

Его привезли прямо из Москвы.

Из ВДНХ. Там был особый павильон, где они росли.

Привез его кто-то из Политбюро, с тусклой фамилией. Произнес речь, такую же тусклую, как фамилия. Правда, без бумажки: “Арврху тмдрас зкосук рцугарство зцхилщещ! Краготшок и чощуйц шоктс крагий, так сказать!”

Ему долго хлопали. И переглядывались. Ждали кульминации.

Гость отхлебнул молока:

“Я тут, рпоады, не с пустыми проозфакг!”

Кулиса за спиной вздрогнула, вынесли кадку с голубой елью.

Обычная ель кремлевского типа, только в кадке.

На елке, раскачиваясь, висел маленький человек в галстуке.

“Вот, товарищи проауошуар ичсыврешь!” — Указал на него гость. — Специально тпоаохорук, для вашей прадлворк республики! Проходкоенфый с применением рлзынно мичуринского шубабубр гибридизации!”.

Человечек чихнул. Чихнул, закачался на веточке, вот-вот упадет!

И закричал от испуга.

Президиум заволновался. Один, из делегации, зашептал главному: “Нельзя было его сразу в народ! Народ — антисанитария, бактерии, мы в лаборатории ему еще не все прививочки сделали...” Главный глянул желтым зрачком: “В Москве за все ответите... Кто его вначале на хлопчатнике пытался вырастить, а? “Ближе к находу, ближе к находу!” Демократы сраные. Вам же сразу сказали: елка — и точка!”.

И, раздувшись, как баян, затянул: “Мы на-аш, мы новый мир построим...”

Президиум подхватил, вялым эхом отозвался зал.

Услышав привычную колыбельную, человечек перестал плакать. Через минуту уже дремал.

Гость почти на цыпочках подошел к елке. В одной руке стакан с молоком, другой продолжал дирижировать залом.

“Это есть наш после-е-едний...”

Торжественно вылил остатки молока в кадку.

Церемония представления нового Секретаря была исполнена.

Зал тихонько, чтобы не разбудить, поаплодировал. Все вставали со своих мест и двигались цепочкой на сцену, продолжая петь про того, “кто был ничем”. Взявшись за руки, позвякивая медалями, которые лет через пять будут сбываться за бесценок на бывшем Бульваре Ленина, они двигались хороводом вокруг елки. А Дада свисал с ветки, приоткрывая левый глаз, и был доволен. Так, по крайней мере, казалось.

Потом, уже на Бюро, московский гость зачитал Инструкцию по уходу за Первым секретарем (1 шт.). Это была та же инструкция, что и раньше.

1 шт. требовалось поливать спецраствором в составе:

1. Вода из Москвы-реки — 10%,

2. Чай байховый — 15%,

3. Слеза ребенка — 5%,

4. Кровь (пролетар.) — 20%,

5. Пот (колхозн.) — 30%,

6. Слюна (интеллигент.) — 5%,

7. Молоко витамин. — 15%.

Новые веяния отражало только “Молоко витамин.”, занявшее место прежнего “Коньяка армян.”.

“Есть ли вопросы, товарищи?” — спросил гость и поморщился — вопросов не любил.

Лысины молчали.

Одна ладонь поползла вверх:

“Как же наш многоуважаемый... Как он такую тяжелую работу без армянского коньяка выдержит?”

“Выдержит!” — обрезал гость.

“Однако рецепт с коньяком нам еще Владимир Ильич завещал...”

“Товарищи! Вы в курсе, какая работа по возвращению к ленинским нормам проделывается сейчас ЦК партии...”