Еще в одном окошке самолета сидит мальчик Халамед. “Эй, Халамед, кто будет теперь стричь нас, обманутых жен”, кричат ему с крыш. “Кто будет стричь нас, обманутых мужей”.

Самолет пролетает. Между домами плавают лодки с гуманитарной помощью. Кетчуп, майонез. Майонез, кетчуп.

Самолет исчезает в глубинах неба. С крыш текут слезы.

Воровать, однако, стали меньше.

Что можно украсть у голого человека, кроме ресницы, упавшей с левого глаза.

Началось все с одиннадцати лет, с похорон дедушки-пасечника. Секретаря привезли на кладбище, и сказали: иди, погуляй, кузнечика полови. Он стал гулять. Он ходил и трогал теплые портреты. Потом расспрашивал взрослых, где они собираются себя хоронить. “Но вы же взрослые, вы должны знать”, говорил Секретарь. Ветер сомнения дул в форточку, смешанный с пылью и простудой. В подмышке горел градусник. “Что тебе принести”, спрашивал отец, шурша упаковками таблеток. “Денежку”, кашлял из-под одеяла Секретарь. Было слышно, как отец роется в кармане. В пропасти, на дне которой шелестели сигареты и телефоны женщин, с которыми он.

На одеяло падали купюры.

Жар продолжался. Отец уходил на работу. Секретарь пересчитывал купюры. Прятал под одеяло. Доставал, снова пересчитывал.

Не хватало. Он не знал, для чего. Но не хватало.

Приходила соседская бабушка, посидеть с ним, почитать вслух.

Секретарь вежливо слушал ее; только один раз не выдержал и попросил денег.

Соседка удивилась, но достала из кошелька что-то мятое и гораздо меньше, чем он просил.

“А волшебное слово?”.

“Пошла на хер”, сказал Секретарь и спрятался под одеяло.

Пока бабушка приходила в себя от волшебного слова, он пересчитал.

Снова не хватало. И снова он не знал, для чего именно.

В тридцать лет, разбогатевшим, зевающим, он начал путешествовать.

Биг-Бен. Квартал красных фонарей. Кремль. Ватикан. Тайский массаж. Акрополь.

Перелетая, переезжая, фотографируя виды, засыпая на бесконечных, как лента конвейера, гостиничных простынях, – он обнаружил, что его маршруты все больше скатываются к посещению кладбищ.

Проснувшись ночью в центре Европы, он выполз из постели.

Встал, голый и тревожный.

На улице раскачивались деревья; через форточку залетали обрывки дождя.

Часть кровати пошевелилась.

“Вставай”, сказал Секретарь.

“Вставай и уходи”, повторил Секретарь.

“Ты с ума сошел”. Она села на кровати, теплая, еще вся в недосмотренном сне.

“Нет. Я не шучу”.

“В такой дождь”.

“Вот, на, вызовешь такси. Сколько тебе еще нужно”.

“Куда я поеду. Ты сошел с ума. Ты последняя сволочь”.

“Я потом объясню. Сейчас уходи”.

“У тебя маленький пенис”.

“Да, я знаю... Нет, это мои шорты, вот твои”.

Она ушла, покачиваясь на длинных, как шеи жирафа, ногах. Прихватила недопитую текилу. Вытерла его майкой свои слезы.

Секретарь сел за стол, обхватив голову.

С этой ночи он стал путешествовать только с одной целью.

Он искал. Искал то, что многие оставляют на волю случая. На произвол родственников. Еще каких-нибудь случайных людей.

На следующее утро он изменил маршрут. Вместо очередной площади с заплесневелым, как рокфор, собором, он побывал на двух кладбищах. Критически осмотрел надгробья. Вот зелень. Вот каменные, гладкие святые. Не подходит. Нет. Не то.

Часовой на башне выстрелил в воздух и крикнул: “Ужин!”

Вздрогнули стекла.

Воры, покачиваясь, шли на второй этаж, в столовую.

Падали на стулья, придвигались к столам. Вертели в руках солонки.

Появился официант с ведром. Постоял, ушел.

Вошел Секретарь, помахивая обломком сирени. Сел напротив Стенгазеты. Положил сирень на стол. Стенгазета зевнул.

Заиграло радио. “Я хочу быть твоей кока-колой”.

“Что ты им принес”, спросил Стенгазета Секретаря.

Секретарь повертел солонку: “Так, ерунду”.

Стенгазета потер глаза.

“Пирожки с тыквой”.

Стали раздавать меню. Потянулись руки.

Секретарь взял кисть сирени и стал шлепать ей по столу.

Меню раздали, началось чтение.

“Салат”, громко читала Стюардесса.

“Из чего”, спрашивали голоса.

“Из ничего”, отвечала Стюардесса, разглядывая меню на просвет. “Просто салат”.

“А вчера писали, что из свеклы”.

“Когда я только сюда приехал, писали даже: салат неаполитанский. Сам читал”.

“Какая разница, нам их все равно не дают”.

“А вы все-таки найдите, из чего сегодня салат”.

Стенгазета поднялся: “Я – в туалет”.

Мальчик Халамед засмеялся.

Стенгазета вышел.

“Он там будет отдыхать”, сказал Секретарь, лупя остатками сирени по столу, “а мы здесь как проклятые”.

“Я хочу быть твоей кока-колой”.

“Крикните, пусть выключат радио”.

“Между прочим, она училась вместе с моим братом”.

“Кто”.

“Певица. Кока-кола”.

Дверь в столовую закрылась. По коридору двигалась собака.

От мира людей туалет отделялся двумя дверями. На одной был нарисован мужчина без глаз, рта и носа.

Журчащее пространство. Подозрительные солнечные лучи.

Слова на стенах, понятные каждому мужчине.

Зашумела дверь. Осторожно вошла Аделаида.

“Ты что”, спросил Стенгазета.

“Искала тебя”, сказала Аделаида, разглядывая журчащее пространство и лучи. “А здесь не так плохо”.

Осторожно прошлась. Рыжие волосы зажглись на солнце и погасли.

“Почему здесь должно быть плохо”, спросил Стенгазета, застегиваясь.

Аделаида смотрела на него и улыбалась.

“Ничего не замечаешь”, спросила она.

“Ты стоишь в луже”, сказал Стенгазета.

Она улыбнулась и вышла из лужи. За ее спиной было чем-то нехорошим нарисовано сердце без стрелы.

“Я постриглась”, сказала Аделаида.

Все еще парикмахерская.

Мальчик Халамед, семь лет, трудится на табуретке. Перед ним – голова. Его первые чужие волосы. Выходной пустынный день. Парикмахерская закрыта. Мужчина упросил его.

“Я хочу быть твоей кока-колой”, пел мальчик Халамед, путешествуя ножницами по голове.

Мужчина покорно укладывал голову в раковину. Маленькие колени Халамеда терлись о плечи клиента.

Он закончил и слез с табуретки.

“Это не мое лицо”, сказал мужчина, проверяя себя в зеркале.

“Ваше”.

“Все равно тебе не буду плотить. Деньги калечат детей. Если хочешь, укради из моего кармана пятак”.

Забравшись на кресло, Халамед смотрел, как мужчина уходит, унося на себе его стрижку. Как начинает по-другому двигаться транспорт. Как окна распахиваются от удивления. Как женщины, постояв на сквозняке, заражаются неверностью. Как выходят из укрытий дети со светлыми от обид лицами.

Мальчик Халамед потрогал свои щеки. Щеки были сухими и круглыми.

Только из носа немного капала кровь, покрывая пол жидкими розами.

Запрокинув голову, он пошел в подсобку.

Секретарь подошел к стойке, развернул газету и предъявил пирог с тыквой.

“Невеста пекла”, сказал Секретарь.

“Невеста – хорошо”.

Все тот же официант, вежливый, с тонкими волосатыми руками.

Посмотрел в меню, покусал губы.

“Пирог мы засчитаем за второе. Что еще”.

Секретарь молчал.

Сзади, дыша друг на друга, подходили другие со своей едой.

У кого-то принимали. Вытягивались тонкие руки официанта, еда исчезала. “Я хочу быть твоей кока-колой”. Руки. Еда. Руки. Еда.

Отдавшие свои пироги, котлеты, куриные лапы, голову барана с веточками укропа – уходили. Пока не отдашь официанту еду – не уйдешь. Еда. Руки.

В столовую вошла подстриженная Аделаида.

Трещина прошла по всему. Из трещины проросли ветви. Из ветвей проросли догадки, голоса муравьев, скольжение капли, обнюхивающей все на своем пути.

Никто ничего не заметил.

Только руки официанта исчезли.

Капля остановилась.

Аделаида села. Придвинулась к столу.

Народ около стойки наполнился звуком. В окошко раздачи полетели вопросы. Почему не обслуживают. Почему не принимают еду. Нам что здесь, ночевать. Почему не объяснили, из чего салат.