Кто-то предложил заглянуть на кухню.

На кухню заглядывать нельзя. Но люди устали держать еду. Устали воровать ее по ночам друг у друга, рискуя украсть что-нибудь несъедобное.

“На кухню”, объявил Летчик.

На кухне сидел Официант и заглатывал чужую еду.

Тени от плеч и голов падали на него, как полупрозрачные мешки с ненавистью.

“Я не ел два дня”, крикнул Официант с акцентом, давясь пирогом.

“Мммммм”, надвинулась на него толпа.

“Я не получаю за свой труд зарплаты. Я хочу говорить с юристом”.

“Мммммм!”

“Нет”, протолкнулся вперед Летчик. “Нет, так нельзя. Давайте по закону. Пусть теперь каждый из нас у него что-то украдет. Что украдет. Все украдет. В очередь. Заходим на кухню по трое. Организованно крадем. Выходим”.

Образовался список. Каждый хотел выполнить свой долг. Трое входили. Трое выходили. Выходившие прятали котлеты, галстук, ведро, очки, часы, стрелки от часов.

“Следующий”.

На девятом или двенадцатом официант был уже раздет до самой кожи.

Он дрожал и молчал. Голос у него уже тоже украли.

Вскоре украли и дрожь.

Стюардесса хотела украсть еще немного семени, но оно уже было кем-то присвоено. Оставались еще слезы. На них долго не находилось желающего.

Последняя тройка, войдя на кухню, закричала и затопала. Ее обманули.

Официанта уже не было.

Летчик прошелся по комнате, заглядывая за плинтуса.

“Да, перестарались”.

В опустевшей столовой сидела Аделаида и трогала свои волосы. Концы были опалены огнем.

Мальчик Халамед покусывал расческу.

“А почему мы не летим”.

Стюардесса, заснувшая под шум дождя, открыла глаза: “Депортированных ждем”.

Появились депортированные. Бледные, волосатые, с чемоданами.

“У нас нет мест. Пусть летят стоя или лежа”.

“Не кричите”, сонно сказала Стюардесса. “Сейчас рассосутся”.

Начали рассасываться. Один оказался рядом с Аделаидой. Аделаида заметила, какие у него длинные тонкие руки. Усы вытекали из ноздрей двумя мохнатыми ручейками.

“Здравствуйте”, сказал он с акцентом. “Меня зовут Официант. Мне двадцать пять лет. Я хочу проживать в вашей стране, потому что она прогрессивная. Где здесь туалет. Это не наркотики. Я не буду вызывать родственников. Я хочу говорить с юристом. У мужчин моей страны большие потенции, мы можем освободить ваших мужчин от тяжелой работы”.

Нестройно запели двигатели. Круглый пейзаж в иллюминаторе вздрогнул и потек слева направо. Официант хлопал себя по колену и рассказывал свою жизнь.

Его зовут Официант.

Его родители бежали из какой-то страны. Он ничего не знает об этой стране. Кроме того, что там каждый год рождается много-много будущих беженцев.

Родители полюбили друг друга в очереди за визой. Мать вначале смеялась над отцом, но, простояв с ним два месяца, сдалась. Они отошли в сторонку и сделали Официанта. Далеко отойти не могли. Их очередь могли занять чужие. Мать думала, что, как мужу и жене, им скорее дадут визу. Но их, наоборот, переставили в разные очереди, разделенные стеклом. Стекло было односторонним: мать могла видеть отца, он ее – нет. Так они провели свой медовый месяц. Потом мать увидела, как отец гладит другую женщину, не подозревая, что с противоположной стороны стекла выглядит подлецом.

С тех пор мать не смотрела в ту сторону. Даже когда рожала Официанта. Отползла в сторонку, и родила. Далеко отползать не могла, приближалась ее очередь. Врач, седой полуфранцуз, постоял над ней, думая о чем-то своем. Рассказал о системе медицинского страхования и ушел. Когда мать вернулась в очередь, ей подарили погремушку, но предупредили чтобы она ею не трясла, и так шумно.

Потом пришел чиновник и забрал Официанта. Для грудных детей была создана отдельная очередь. Говорят, в этот момент мать посмотрела на стекло, за которым стоял отец со своей новой любовью. Их взгляды встретились, хотя стекло с его стороны было непрозрачным. Так гласит семейное предание.

Детей учили правильно стоять в очереди и отвечать на вопросы консулов. Для этого их обучали иностранным языкам – было неясно, к каким консулам приведет их очередь. Иностранные языки знать очень полезно. Здравствуйте. Меня зовут Официант. Мне семь лет. Я хочу проживать в вашей стране, потому что в ней соблюдают права ребенка. Где здесь туалет. Это не рогатка. Я хочу говорить с детским психологом.

“Официантом” его назвали сразу. Имена давали по названиям профессий, в которых испытывалась потребность в принимающей стране. В месяц, когда родился Официант, в одной из стран возникла нехватка официантов. Несколько официантов из четырех очередей получили визы. Это считалось добрым знаком.

“Нарекаешься Официантом!”, произнес Иммиграционный священник и вынул младенца из купели, расписанной яркими визами прогрессивных стран.

И крикнул: “Следующий!”.

Это слово – “следующий” – Официант знал на десяти языках.

Хотите, он произнесет?

Аделаида помотала головой.

Самолет никак не взлетал. Ездил по летному полю, подбирая опоздавших. Опоздавшие карабкались по крыльям, лезли через запасной выход в салон, заполняли воздух между рядами. Некоторые громко спрашивали, куда летит самолет. Узнав, двое или трое стали проталкиваться обратно к двери.

“Я боюсь летать”, говорил мальчик Халамед, вцепившись в рукав Стенгазеты. “Я лучше постригу сто человек, только на земле”.

Наконец, все опоздавшие подобраны. Даже собака, охранявшая забор. Даже две случайные кошки. Кошки смотрели в иллюминаторы и бесшумно раскрывали рты. За вибрирующим стеклом шел Долгий Дождь; был виден еще один самолет, из которого вышли пассажиры и подталкивают его сзади, чтобы взлетел.

Самолет зашумел, затрясся и поскакал по буграм взлетной полосы. Пассажиры прыгали в креслах; стоявшие между рядами качались и падали; мальчик Халамед клялся постричь десять тысяч человек.

Самолет уже проскакал всю взлетную полосу, тужась и никак не взлетая. “Забор, забор”, закричали пассажиры. Едва не задев забор, самолет взревел и.

Земля отшатнулась; мокрым дымом понеслись облака.

Аделаида заметила, что длинные волосатые руки ее обнимают. Или просто держаться за нее.

Расстегнув под плащом рубашку, она быстро положила ладонь Официанта себе на грудь. Стало тепло и надежно.

Теперь она могла слушать его рассказ без помощи слов. Как бы громко ни выли двигатели. Как бы ни плакал мальчик Халамед. Как бы ни стучали над головой колеса невидимого поезда, которые догнали ее даже здесь.

Некст. Нэхсте. Цуги. Проссимо. Официант засовывал в стеклянные окошки какие-то документы. Изнутри на него смотрели стеклянные лица. Он обязан улыбаться, чтобы произвести впечатление. И он улыбался и производил. Снимите обувь. Снимает.

Пальцы незнакомых людей лезли ему в карман, за воротник и в носки.

“Это не наркотики”, говорил он на десяти языках планеты.

Так проходили годы. Документы терялись, и он просыпался в новой очереди с незаполненной анкетой в зубах. Наступила юность; вместе с угрями вылезли первые философские вопросы. Кто я? Куда я движусь? Что я там буду делать? В чем цель жизни?

“Ты – Официант”, сказали ему философы, стоявшие в очереди. “Движешься от темноты и мрака к свету и социальному пособию”.

Впереди шла дележка пакетной лапши. Потом еще проверка, с собаками. Снова чьи-то пальцы внимательно ощупывали все подозрительное ниже живота. А он стоял с закрытыми глазами и думал, что, может, это и есть любовь.

Он выворачивал карманы, вытаскивал язык, грелся в рентгеновских лучах.

Два раза его по ошибке арестовывали. Два раза возили на телешоу, где он рассказывал чужим голосом о детстве среди взрывов и минаретов. Два раза он пытался бежать и его экстрадировали обратно в очередь, к желтым лампам и пакетной лапше быстрого приготовления.

“Хотелось бы поработать официантом...”.

Тонкие пальцы остановились на груди Аделаиды. Она сидела, запрокинув лицо.

“У мужчин моей страны большие потенции, мы можем освободить ваших мужчин от тяжелой работы”.