— Тебе со мной нельзя, а я пойду, чего бы это ни стоило. Поэтому все, что тебе остается, это ждать меня дома. Только зря тратишь мое время. Пока я, стоя под проливным дождем, уговариваю тебя не идти за мной — это целая минута, когда я реально стою под дождем, и мне становится только хуже. Понимаешь, к чему я клоню?

Почему он такой суровый? Такой грустный? Такой… злой? Вчера он вел себя совсем иначе, и я ни капли не верю, что виной тому разыгравшаяся с утра простуда.

Но из-за утренних событий я в замешательстве, в ярости и немного в отчаянии, поэтому укоризненно тыкаю в Мала пальцем.

— Иди, но я вызову тебе такси. И советую к часу вернуться домой, или, клянусь Богом, я найду номера телефонов твоей мамы и деда и позвоню им.

Я вжимаю ногу в педаль и уезжаю, оставив Мала с сырым тортом, подарочным пакетом и этой натянутой между нами невидимой нитью, за которую он дергает всякий раз, когда я веду себя не так, как ему хочется.

Я бы оставила Малу и машину, но он не в состоянии ее вести. Боюсь, что отключится прямо за рулем.

На следующем же светофоре я звоню в таксопарк на окраине Толки и настойчиво прошу их подобрать Мала там, где я его оставила. Говорю, что закину им сотню евро, если они выполнят мой заказ за пять минут. Потом продолжаю путь в центр и паркуюсь у газетного киоска, дрожа от унижения, причину которого не могу понять.

Честно говоря, я понятия не имею, что делать. Знаю лишь, что у меня в запасе несколько часов до возвращения Мала с его загадочного праздника. Я открываю бардачок и нахожу пятьдесят евро. Думаю, я могу их одолжить, учитывая, что потратила больше, волочась за Малом на его свидание. Я выхожу из машины и иду в магазин. Взяв корзинку, закидываю в нее лекарство от простуды, травяной чай, яркий шоколадный батончик «Кэдбери», чипсы и разрезанный треугольником сэндвич, чтобы угомонить урчащий желудок. Когда я протягиваю красивой темнокожей продавщице купюру, она переворачивает ее и, покачав головой, возвращает с виноватой улыбкой.

— Не могу их принять. Деньги испорчены.

— В смысле «испорчены»? — Я озадаченно смотрю на нее. Похоже, в этом городе все откровенно меня презирают. Теперь им и мои деньги противны?

— Кто-то их расписал.

Я забираю купюру и переворачиваю. И действительно — вижу на ней свое имя и дату.

Дату, когда я бросила эту банкноту в гитарный чехол Мала.

Он ее сохранил. На удачу. Во имя судьбы. По неведомой мне причине он сохранил и ее, и салфетку, и что это вообще все значит?

Сердце рвется из груди как мятежное и загнанное в клетку животное. Я засовываю купюру обратно в кармашек пижамы.

Мал, ты чувствовал то же, что и я? Ты тоже бродил с дырой в сердце?

Будь это так, он бы не женился на Кэтлин. Я просто ищу скрытый смысл. Не впервой. И не будем забывать про Каллума. Я обожаю симпатизировать Каллуму.

Каллум. Каллум. Каллум.

— Слушайте, других денег у меня нет. Я живу дальше по улице, в коттедже Доэрти. Можно мне вернуться через несколько часов и оплатить покупки? Умираю от голода. Да и хозяин дома болен, и я...

— Я знаю, кто вы, — голос женщины становится тише, ее взгляд смягчается. У нее странное смешение акцентов — ирландский и индийский. Приятный бархатистый и теплый тембр, напоминающий мед и специи.

— Знаете? — громко охаю я.

Да, новости в небольших деревнях разлетаются мгновенно. Интересно, поэтому люди так категорично относятся к сельской жизни? Потому что она в корне определяет вашу сущность, становится ее частью. С другой стороны, я и сама не далее как сорок восемь часов назад выделывалась перед Хизер и Мэйв.

Женщина начинает запихивать покупки в полосатую бело-синюю нейлоновую сумку.

— Я приехала в Толку через три года после отъезда вашей матери. Мне рассказывали, откуда у вас шрам. Сожалею, Аврора.

— А? — уже без улыбки смотрю я на нее.

Мама вообще здесь не бывала. Она утверждала, что нога ее не ступала на ирландскую землю. Так как она могла отсюда уехать? А я родилась с этим родимым пятном. Так она рассказывала. Это ведь не история о Гарри Поттере, в которой шрам имеет какой-то глубокий смысл. Это всего лишь родимое пятно. Я себя знаю — наверняка просто в материнской утробе случайно ударилась.

Продавщица протягивает мне сумку.

— Бесплатно. Я просто рада, что вы выжили. — Она покачивает головой, и ее длинная заплетенная сбоку коса качается туда-сюда.

— Как это «выжила»? — Я стараюсь сохранять спокойствие. — Что вы про меня слышали? Про мою маму?

Над дверью раздается звон колокольчика, и кто-то заходит в магазин. На секунду мерцает свет. Гаснет и снова зажигается. Вселенная пытается мне что-то сказать. Вселенная может катиться в бездну. До сих она совсем не помогала. Лишь сбивала с толку.

Заметив вошедшего, женщина таращит глаза и резко захлопывает рот. Я поворачиваюсь. Это отец Доэрти, и он держит бутылку вина, видимо, желая побыстрее расплатиться с уйти.

Ну ничего себе: все идут на вечеринку, а Бастинду не пригласили.

Хотела бы я сказать, что рада его видеть, но меня скорее охватывает паника. Я безумно боюсь, что Мал заболел и разгуливает под дождем, боюсь, что потеряю контроль над отношениями с Каллумом. Но самый сильный ужас в меня вселяет новость, что существует какой-то великий секрет про меня, которым со мной никто не делится.

Все ответы словно пляшут по кругу в ритуальном демоническом танце и смеются. Только они невидимы, мне их не разглядеть.

— Рори, — восклицает отец Доэрти и пятится назад, ударившись спиной о полку с журналами.

Я приподнимаю бровь. Неужели внук не рассказал ему о моем приезде?

— Я как раз собирался заехать и поздороваться. — Он прочищает горло и смущенно улыбается.

Святой отец кажется более дряхлым, чем восемь лет назад. И хилым. Несчастья меняют лица людей. Тех, кто переживает утрату, легко распознать еще до того, как они с вами заговаривают.

— Я и не сомневалась. — Я терпеливо улыбаюсь, понимая, что нет никакого смысла выказывать ему недовольство.

— Хотел дать тебе время обжиться. Как у тебя дела?

— О, знаете, — я оборачиваю ручку сумки вокруг запястья, — эта милая дама как раз рассказывала мне историю. Не так ли, мисс...

Я поворачиваюсь и вижу, что женщина смотрит на отца Доэрти с неподдельным ужасом.

Какого черта?

— Патель, — отвечает она. — Дивья Патель. Вообще-то я… я… — Она глядит на меня и виновато улыбается. — Не понимаю, чем я думала. Я перепутала вас с другой женщиной. Все смешалось в голове. Столько лет минуло с тех пор, как я переехала в Толку.

Я смотрю на них обоих. Невероятно. Он только что одним взглядом заставил ее умолкнуть.

Отец Доэрти знает что-то, чего не знаю я. Дивья тоже в курсе.

— Пожалуйста, — я перестаю вежливо притворяться, что все в порядке, и поворачиваюсь к продавщице. — Я имею право знать, откуда у меня этот шрам.

Она смотрит то на меня, то на отца Доэрти. Я готова издать истошный вопль. Она просит у него разрешение. Он не имеет права. Она качает головой и берет бутылку вина, которую он ей протягивает.

— Извините, — тихо произносит продавщица.

Я пулей вылетаю из магазина, не обращая внимания на подступающие слезы. Недолго разъезжаю по округе, пытаясь собрать картину по кусочкам, вспомнить, упоминала ли мама о своем пребывании в Толке. Но если бы она упоминала, я бы точно запомнила. О Толке она никогда не рассказывала. Когда близится время ланча, я наконец решаю вернуться в коттедж. Но вместо того, чтобы поесть, бросаю на столешницу сумку с провиантом и звоню матери.

— Рори! — после первого же гудка отвечает она. — Господи, так и знала, что ты позвонишь в четыре часа утра. Я несколько дней пыталась с тобой связаться. Сообщения звонков не заменят, юная леди. А о маме ты подумала? Ты знала, что два дня назад я ездила на уколы.

— Это ботокс, а не пересадка костного мозга. Пройдет, — холодно огрызаюсь я. Месяцев через шесть — зависит от того, куда тебе его кололи.

— Дочь, ты слишком язвительна себе же во вред.

— Ничего подобного, мама.

— Как Ирландия? Как твоя никудышная сводная сестра?

«Мертва», — хочется прокричать мне. Я в Сумеречной зоне и говорю не о сверкающих на солнце вампирах. Если поделюсь с мамой новостями про Кэтлин, она лишь закидает меня триллионом вопросов, на которые я не готова отвечать. Так что придержу эту информацию при себе.

Вместе того я спрашиваю:

— Мам, ты бывала в Толке?

— Хм, что?

— Ты меня слышала.

— С чего ты вдруг спрашиваешь?

— Это простой вопрос. Его происхождение не важно. Ты была или не была в Толке?

— Твой отец жил там какое-то время, ты же знаешь. — Слышу, как она щелкает зажигалкой и затягивается. — Когда твоя сводная сестра была еще маленькой.

Разумеется. Разумеется, она никогда не называет Кэтлин по имени. Разумеется, даже после того, как папа переехал поближе к своему ребенку и попытался стать путным родителем, мама враждебно к нему относится.

— Ты не ответила на мой вопрос.

Я хочу проломить стену. Думаю, мне хватит сил. Но опасаюсь, что поездка в больницу приведет к очередным сенсационным открытиям. Может, они проведут обследование и обнаружат, что я наполовину лепрекон. Кто знает?

— Нет, — наконец отвечает мама. — Нет, не бывала. А ты уже спишь с тем несносным ирландцем? Тебя всегда тянуло к неисправимым людям.

— Его не нужно исправлять.

— Он ведь сломлен.

— Все сломлены. Некоторые демонстрируют это чаще других.

Вернувшись из Ирландии, я только зря рассказала маме о своих чувствах к Малу. В первый и в последний раз я разоткровенничалась с ней по поводу парня. Она закатила скандал — особенно, когда увидела свернутые гигиенические прокладки в стоящей в ванной мусорке и спросила, почему мои месячные наступили так рано. Мне пришлось рассказать о таблетке экстренной контрацепции, а мама взбесилась и потащила меня волоком сдавать анализы на венерические заболевания.

Я никогда не чувствовала себя таким глупым ребенком, как тогда, и с тех самых пор больше ничем с ней не делюсь.