Потом говорит: да, буква. А какая, угадаете? Я угадал: “о”.

За спиной задумались. Потом еще букву на том же месте начертили: а эта?

Моя спина превращалась в тетрадку, представляете...

А эта? А эта буква? Потом слова стала писать глупые: дом, самолет, кошка. Я все благополучно отгадывал, кроме одного. Когда она два слова начертила по-русски. Начинались они на ребре, потом шли по лопатке, через позвоночник перешагивали и на соседней лопатке заканчивались. Я долго не мог прочесть: нос… ночь… Потом прочел:

“Ночь коротка”.

Что эта “ночь” означает? Ничего не означает, это песня. Одна пожилая женщина по радио пела.

И еще что-то на коже пишет.

Потом ка-ак спросит: Январжон-ака, а это какая буква?

Я перестал дышать и говорю: эй, сестра, какой я Январжон?! Я — совсем не Январжон! Вы же правду знаете, не надо — как все!

Она: это вы правды не знаете, поэтому вы — Январжон. Я заволновался: сейчас к вам лицом повернусь, вы свою ошибку поймете.

Она успела снова заплакать: нет, нет, прошу не поворачиваться.

Короче, ей, когда Январжона сватали, не ту фотографию сунули. Другой на фотографии парень был вместо Январжона. Парень — элегантный, а Январжон — сами знаете какой. Она на этого элегантного согласилась, а потом, когда ее к настоящему Январжону доставили и она все увидела, как и что у него там на лице, ей плохо стало. Она — к родне плакать: это не тот человек! Родня руками замахала: тот, тот, тот! Он, говорят, и на карточке был, и, смотри, какой парень положительный, сундук приданого. И сами около этого сундука сидят.

Замолчала. Потом говорит: извините, ничего не могу поделать, тот парень на карточке на вас очень похож был. У него глаза добрые были и улыбка такая добрая, почти как у вас. А у вашего брата всё не такое. За это он меня бил.

И продолжает на моей спине что-то писать. Что я написала?

Я сделал вид, что думаю.

Потом говорю: любовь.

Нет, нет, я не это писала! Это, отвечаю, обязательно это!

Нет, не это!

И вдруг замолчала. И я тоже замолчал. А пол заскрипел.

Смотрю, где от луны на стене белый отпечаток, тень появилась. Я сразу догадался, что это одна из дозорных старух пришла, которые наши с Фатимой отношения по ночам караулят.

Эта тень, то есть старуха, была самая непонятная из всех родственниц, всегда молчала, кажется, у нее в голове не все на месте было. Ее очень уважали. Теперь она стояла и внимательно подслушивала. Я подумал, что она может нас сейчас убить. И засунул голову под курпачу. Это было немужественно по отношению к Фатиме, которая себя курпачой защитить не догадается.

Волнуясь за Фатиму, приподнял край, смотрю. Нет, тень была на своем месте. Потом качнулась и побежала от нас, говоря непонятно кому: голуби! голуби! Еще раз: голуби!

Я вспотел, она этими голубями сейчас всех разбудит. Но голос у старухи был маленький, дохлый, народ крепко спал, никто не услышал. Завтра они ее, конечно, услышат. И нас с Фатимой убьют или еще хуже что-нибудь придумают.

Фатима-хон2, тихо позвал я.

Она молчала.

Фатима-хон, они завтра нас убьют, знаете?

Она снова молчала. Я начал скрести спину, потому что мне показалось, что все эти буквы и слова у меня на коже сохранились и завтра, когда с меня снимут рубашку, они станут всему свету видны.

Голуби! Голуби!

* * *

Скажу сразу: не убили. Наоборот, учиться послали в Ташкент. Чтобы подальше от Фатимы и этого, у которого уже, кажется, приданое скопилось.

Когда меня отправляли, Фатима подбежала ко мне и заплакала. Я наконец увидел, какая она некрасивая, и почувствовал, что люблю. Почему-то на учительницу она сразу похожа стала и на звездную женщину, хотя и глаза, и уши у нее совсем другие были. А она упала. Стала обнимать мои ноги, кричать, чтобы взял ее в Ташкент, она мне будет помогать учиться. Сердце мое! Сердце мое, кричит. Вокруг люди стояли, соседи вперемежку с родственниками, смотрели все. Мне было плохо, только немного приятно: с настоящим Январжоном она так не прощалась, повезло мне все-таки.

Я подумал: если бы нас тогда убили, это была бы красивая жизнь. Но никто даже пальцем не пошевелил, чтобы нас убить. Меня прогоняли учиться; из Фатимы со временем изготовят еще одну недоразвитую старуху. Которая будет по ночам махать им черными пальцами, кричать: голуби, меня убивают голуби! И ее специально никто не услышит.

Когда я жил в Ташкенте, мне показали человека, который делает татуировку. Помните студента, на которого свалился джизакский хлеб, когда он с девушкой активно отдыхал? Этот самый студент был поклонник татуировки, причем, поглядев ему в лицо, вы никогда бы не догадались, что у него там на спине нарисовано. Короче, он мне сделал блат к этому татуировщику, я тому сразу конкретно: напишешь то-то и то-то. Он: почему? И еще потребовал: расскажи мне свою историю, я сам решу, что тебе на спине изобразить. Татуировка, говорит, это как портрет, только важнее, портрет можно в какой-нибудь музей спрятать, а татуировка всегда на тебе. Ну, давай, говорит, рассказывай, я пока все приготовлю.

Он мне не понравился, но я ему все рассказал. И насчет пустыни, и про Самарканд с рыбами, и про Рыжего, как в шахматы с ним играл, когда учительница со звездами внутри лежала, и обо всех свадебных неприятностях Январжона. Не хочу хвастаться, но он меня очень внимательно слушал, татуировщик. Потом ладони потер: интересная жизнь, первый раз о такой слышу. Я, говорит, прежде чем татуировку делать, всегда человека слушаю, чтобы правильно ему все сделать, даже судьбу, если можно, подправить. Я: как? Он: через кожу. На зоне много лет этим делом занимался, после моей татуировки люди как заново рождались, понимаешь? Заново! Между кожей и судьбой связь сильная. А ты заладил — “Ночь коротка”. Что ты с этой надписью от жизни, говорит, увидишь? Ни командиром тебя не сделают и ни одна баба под тебя нормально не ляжет. Ну что?

Не твое дело, отец, говорю. Пиши: ночь коротка. Пиши!

Он вздохнул: ценю твердость характера. Если еще пару червонцев, студент, накинешь, могу изобразить русалку, населению нравится. Нет, говорю, русалка на спине не пригодится, а вот если несколько звезд — так и быть. Он смеется.

* * *

Татуировка, наверное, роль свою все-таки сыграла: жизнь нормальнее пошла. Без приключений. Вот уже учеба ташкентская позади, мне в торжественной обстановке на ладони диплом кладут. По дороге домой, на Объект, хотел заехать туда, где Фатима осталась. Даже почти заехал, около самого их въезда из попутки вышел, стою, отдыхаю. Хорошо, облака. В поле мужчины работают, далекие, маленькие, меня не замечают. А я — вот он, с дипломом. Это родственники Фатимы, я постепенно узнаю их спины и затылки. А они меня — нет, потому что не видят, землю поливают, только землю и видят. Я подумал, что тоже, если Фатиму встречу, здесь останусь. Они это устроят, скоро уборочная начнется, лишняя рука на вес золота. Они окружат меня, скажут: мы — родственники, пошли на поле. И Фатиму могут мне не показать — они, конечно, не обязаны мне ее показывать.

Покурил я так минуты три и уехал. В машине тоже много курил, сигареты просто сами в рот заскакивали. Не плакал. Все-таки взрослый мужчина, зачем слезы? Совсем ненужная на лице вещь, эти слезы.

На Объект приехал, там уже мать навстречу бежит. Как, спрашиваю, ваши дела, здоровье? Спасибо Господу, отвечает, все в порядке, нам крышу починили, кур держим, на пенсию выхожу. Как вы, спрашиваю, на пенсию идете, вы же молодая? Нет, говорит, теперь я немолодая.

Я смотрю — действительно немолодая: как раньше не замечал? Стою, придумываю что сказать. А кур, говорю, можно держать? А она смеется: можно, можно, тут у нас танки и ракеты продают, а кур тем более держать можно. Смотри, вот Январжон бежит, чтобы с тобой обняться.

Бежит какой-то мужчина. За ним еще люди бегут. Неужели все — со мной обняться? Нет: кто-то меня видит, руку сует, кто-то даже на бегу целует, но все торопятся куда-то мимо. Около меня — только мать и Январжон, да и тот с ноги на ногу переминается, тоже со всеми куда-то хочет, потолстевший. Хочу мать спросить, но она увлеченно про кур рассказывает. Я говорю: куда все бегут? Она: это не петухи, это какие-то звери... Бегут? Кто — бегут? А, ты же давно у нас не был — учительница снова замуж выходит.