Облако огромной подушкой сыпало на Алекса свои ненужные перья.

Облако разговаривало с Алексом. Рубашка разговаривала с Алексом. Черные, пропитанные талым снегом деревья разговаривали с Алексом. На языке ветвей и коры.

Ваш лишний вес — моя проблема, говорили ему.

Но у Алекса не было лишнего веса. И волосы у него были короче 70 см. Можно даже линейку не искать.

Объявления плыли и проливались сухим дождем, назойливыми перьями, от которых чихаешь. Проливались яичной скорлупой, резиновыми ломтиками из тапок. Возникали посторонними голосами в телефоне, разбивая тяжелыми мячами твои хрупкие окна, тонкие стекла разговора.

Объявления сыпались манной небесной. Рассыпались по асфальту. Гибли под ногами. Залетали в окна, уши, открытые канализационные люки, в протянутые ладони нищих и распахнутые рты сумасшедших. Круговорот совершался.

Два Марата и странный дедушка

Создатель бомбы кончил пальпировать полки. Выбор был сделан, несколько пыльных бумажных коржей послушно лежало на ладонях. Впитывая тепло ладоней, запах и вкус ладоней. Как когда-то давно — тепло, вкус и запах своих прежних владельцев. Им еще повезло, этим книгам. Их могли вообще отнести в пункт приема макулатуры: собачий ящик для книг.

Медленно плывут они на ладонях Создателя бомбы в сторону Марата, букиниста. Над Маратом висит репродукция знаменитой картины “Смерть Марата”. Между Маратом на картине и Маратом под картиной нет никакого сходства. Один мертвый, другой живой, хотя и мерзнет. Один — француз, другой — татарин. Одного женщина только что зарезала, другому, наоборот, чай заварила с кориандром. Наконец, Марат на картине был голым, а живого Марата сейчас никакой живописец не заставил бы раздеться.

Для чего Марат повесил над собой голого и мертвого француза?

— Фрейд, — прочитал Марат на обложке и печально записал в свою тетрадочку.

Посмотрел на покупателя. Кто только не покупает Фрейда. Как правило, по недоразумению.

— Пушкин, — сказал Марат. Замерзшая ручка писала плохо. Больше корябала, зараза, чем писала. Фрейд и Пушкин. Так и запишем. Пушкина обычно для внуков покупают. Дети он него балдеют.

— Де Сад, — сказал Марат и с недоверием посмотрел на покупателя. Нет, кажется, не для внуков. Хотя сейчас такие секс-вундеркинды... Наглотаются рекламы по ящику. Или всякого кино с засосами, каких в природе не бывает.

И тут — бумс — такой дедушка: ай-нанай, детишки, а что вам ваш дедулечка принес? Фрейдика и де Садика. Спасибо тебе, дедушка, спасибо, продвинутый!

— А что вас, собственно, интересует? — спросил Марат, пересчитывая купюры.

— Любовь, — ответил Создатель бомбы, направляясь к выходу. — Для работы.

И вышел из магазина, растаяв в потоках холодного весеннего света.

Марат поскреб зачесавшийся бок под свитером.

Смерть Марата

А Марат на картине все знал. И для чего нужен Фрейд, и что за работа у этого покупателя с выбритыми до небесной синевы щеками.

Боль, ворвавшаяся в тело Марата, сделала его провидцем.

Он видел копошение ста гильотин, целого оркестра гильотин, исполняющих задумчивую революционную мелодию.

Он видел человека с лицом гения и мясника; человек вел французов по Европе, а потом Европа кончилась и началась Россия, а вместе с ней — разные неприятности. Он видел дерево в огне. Он видел железных рыб в небе и двух мохнатых мужчин, чьи бороды все же не длиннее 70 см; они макают их в чернильницы и пишут аршинными буквами: “Ахтунг, ахтунг! Дер Гайст ист бродит по Европе...”

Кровь льется из Марата. Холодеет и отключается революционное тело, комната наполняется будущим. Текут потоки свинца и железа, эритроциты, Скрипки,

Скелеты — Первая мировая война. Девушки бредут на высокооплачиваемую работу. Русская няня медленно ест черно-белый хлеб. Внук заходит в спальню к бабушке: “Ma grand-mиre est trиs vielle. Elle ne voit pas sans lunettes”1. Текут потоки железа и свинца, смывают внука, бабушку и девушек с няней, электрические астры из трамвайных проводов — Вторая мировая война. Ташкент. Роддом, везут огромную коляску, наполненную детьми. Рядом с коляской, по бокам, идут двое мужчин в черных плащах. Правый мужчина указывает на одного из младенцев, самого спокойного: “Вот будущий создатель бомбы”. “Ты не ошибся?” — переспрашивает второй.

Марат видит еще что-то, но изображение уже некачественное, помехи. Пламя какое-то, пожар. Снова помехи. А где в революционном Париже хорошего телемастера найдешь?

Тело Марата перетекает на картину “Смерть Марата”, похорошев, покрывшись античным целлулоидом. Долго висит в Лувре, привлекая мух. Потом, нависевшись, разлетится по миру тысячей маленьких репродукций. И на каждой из них будет умирать по одному маленькому Марату.

Голос Алекса снова затеплился на столе. Встрепенулся компьютер: “Алекс,

ты — солнышко”. Где-то за пределами офиса испуганно заработала сигнализация на машине: тяв-тяв-тяв... Пу-у, пу-у! Тянется ночь уныло.

“Я прочел объявление о работе в конце того дня. Они искали человека с английским. Английский у меня был. Английский — это все, что у меня оставалось. Еще — этот диктофон. Да. Этот. Вот...”

Пауза, утробные шорохи.

“...хороший диктофон. Иногда... м-м... я записывал себя. Ну, свой голос. Потом слушал... Мне он казался чужим, я не мог понять, почему мой голос получается чужим. Потом... мне сказали, что с другими голосами такое тоже случается. Потому что на пленке — это наш мертвый голос. Как бы. Живой — во рту... в горле; мертвый — на пленке. Поэтому я редко себя записывал — бояться стал. Один раз положил диктофон под кровать, а сверху лег... с одной женщиной — ушла она от меня потом. Не из-за этого. Она вообще не знала, что я ее записывал. Потом... прокрутил запись, а там вообще не ее голос...”

Молчит. Где-то поют.

“Я все сразу стер. Потом... записывал по мелочам. Гром записывал. Шелест книг. Снимал с полки каждую, листал перед диктофоном. Разный шелест оказался. У Шекспира — один. У Есенина или еще у кого-нибудь — другой. Так не слышно, а диктофон все ловит. Воду в ванной записывал, когда мылся. Улицу записывал. Сон записывал... Ставил перед подушкой включенный диктофон, засыпал. Я во сне разговариваю; а диктофон шпионит себе. За подкоркой. Потом все прослушивал...”

Снова шорохи: шум ванной, звук смываемого мыла. Тревожный шорох губной помады, бегущей по складчатым дорожкам губ. Чирканье ручки; бумага рвется под нетерпеливым стержнем. Астматический кашель дверного замка. Угасающие шаги.

“Если бы я знал, что из этого выйдет...”

Словарь фамилий

Зачатьев? Зачалкин, Криков, Драков, Всхлипов. Всхлипович. Скрипов. Поцелуйкин.

Матерштейн.

Петров-Водкин. Иванов-Водкин. Сидоров-Жигулевский. Портвейн. Дождевич, Роддомский, Уколов, Безмужеев. Дюма. Стругацкие. Уколов, Уколов.

Животиков. Животищин. Медсестрян. Дюма.

Роддомский, Криков, Благоматов. Мальчикян? Девочкян.

Безмужеев? Безмужидзе. Ктоподокнов? Хренов. Букетов. Окошкин-Закрывашкин. Сквознякевич.

Медсестрян. Главврачян. Уколов? Дыркин, Дыркин, Дыркин. Перечитайло. Дюма. Перечитайло. Додыркин. Додыркин.

Возвращенцев. Пеленкин. Гладилкин. Стиралкин. Накурилкин. Хренов, Хренов… Хренов? Гдеев. Гдеев?

Милофф. Родныхерман. Петров-Водкин. Матерштейн. Приребёнкин? Приребёнкин.

Недопоцелуй.

Открытый Словарь фамилий. Бесполезный словарь: Вера заснула. Ее волосы медленным дымом стелятся по дивану. Вера стала часто засыпать посреди дня, в центре солнечного света.

Видела каждый раз три сна.

Один про первого мужа. Сына ее свекрови.

Второй сон — про ребенка. Третий. Третий — про Алекса. Красавца Алекса. Уродца Алекса. Человека с пустотой в шкафу. С треснутым зеркалом. С разбитым куриным яйцом.