– И пальмы? – сонно спросил Агроном.

– Пальмы? – на лбу Председателя возникли государственные складки. – Это мы посоветуемся. Если найдут нефть, не только пальмы... райские деревья сажать можно будет. И девушек из столицы организуем, чтобы они вокруг этих деревьев плясали.

Посмотрел на учителя:

– Что, хорошие в городе девушки? Или гордые?

– Разные, – признался учитель.

– Да, пока девушки, они разные... А как с мужиками дружить начинают — куда из них это разнообразие уходит? Есть у нас тут одна... Та-ак. Ладно, учитель, я не об этом хотел сказать, ты, кажется, еще сам как девушка... Я хотел спросить насчет одного изречения. Когда в школу я еще ходил и пятерки разные получал, мы один стишок учили. Называется “Город-сад”... Кто поэт, написавший его? Нет, не Михаил Лермонтов, ты, Агроном, молчи лучше, совсем меня своей болтовней утомил. Михаила Лермонтова я на всю жизнь запомнил; знаешь, какая у меня за него жирная пятерка в журнале сияла? Даже моих родственников этот старый скандалист в школу пригласил, говорит, вашего сына надо в столицу отправить, чтобы он Лермонтова изучал. Нет, Лермонтов про женщин, в основном, писал, и еще – как он в виде шайтана над землей летал: увидит красавицу – давай на нее пикировать: та-та-та-та-та! люблю! хочу! ножка! ручка! губка!.. Нет, это другие стихи, без женщин...

Председатель закрыл глаза и стал раскачиваться:

– Через четыре года – здесь будет город-сад.

Открыл глаза. Я даже поперхнулся: такие они стали у него добрые, правый глаз даже светился. Как бы мне на этом добром выражении глаз его поймать и с просьбой обратиться?.. Не откажет, наверно.

– Через четыре года – здесь будет город-сад... Как поэт сказал, а? Мог ведь “через десять лет” сказать! Мог. А он – “нет, через четыре”. Конкретную цифру назвал. Этот... та-ак... поэт...

– Владимир Маяковский, – сказал учитель.

– Да! Маяковский, правильно. Молодец, проверить тебя хотел. Да... в России хороших поэтов много, в России вода есть. А наши поэты... эх. Научились от Лермонтова про разную женскую ресничку-кудряшку складно писать... Чтобы женщин бесплатно завоевывать. Если, говорят, городской какой-нибудь прочитать стихотворение про то, какие у нее очаровательные ножки, то она теряет разум и не торгуется... Но это ты правильно подчеркнул: Владимир Ильич Маяковский. Город-сад. И мы его построим. Несмотря на нашу жизнь. Люди ведь у нас сердечные, трудолюбивые, последнюю рубашку с себя готовы снять и на блюдечке принести... Каждое утро со слезами благодарности о них думаю. И за всех молюсь... Молитва прямо из глубины, откуда-то отсюда поднимается...

И Председатель похлопал себя по животу. Там действительно что-то забурчало.

Агроном молитвенно сложил руки и стал похож на старушку.

– Та-ак. За каждого регулярно... молюсь. И за него, – ткнул в Агронома, – чтобы ума у него прибавилось и в нарды как положено играть научился, и за племянника его, чтобы этот старый колдун его своей палкой не прибил... И за тебя, Муса, вытри слезы, – чтобы тебе Бог детей послал... Чтобы эти дети толковее тебя, Муса, были, потому что когда дети умнее родителей, это для общества полезно и прогресс происходит.

Притянув к себе плачущего Мусу, влепил отеческий поцелуй.

– Даже за этого безбожника, за Старого Учителя, тоже молюсь, чтобы, когда Небо его карать будет, не сильно это делало, а так, для профилактики... И чтобы все село это видело и уроки извлекало... И о воде молюсь, чтобы не воровали ее у государства. А последнее время, друзья, о городе стал молиться. О котором поэт такие хорошие слова сочинил... Через четыре года – здесь будет город-сад. Город-сад, ясно? И будет, я сказал!

И с такой силой ударил кулаком по столу, что бутылка водки бросилась на пол – хорошо еще, пустая была.

Да, недаром говорят, что Председатель со Старым Учителем – дальние родственники, хотя оба это скрывают. А что скрывать? Даже среди близкой родни разные люди попадаются. Кабил и Хабил** тоже родственниками были.

12.

Возвращались в темноте. Учителя надо было отвести в дом самоубийцы, он как раз недалеко от меня. Этот дом государство специально для учителя строило, кирпич крепкий. Там раньше Старый Учитель жил, пока новый дом себе не построил, где он сейчас вместе с крысами проживает.

Домом самоубийцы он стал из-за прежнего учителя. До сих пор его висящая фигура у меня в голове не укладывается.

Иван Никитич с Мусой тоже с нами пошли. Иван Никитич на скамейке уснул, поэтому времени накопить обиду у него не было – зато был здоровый образ жизни без водки и Председателя, чего о нас с Мусой не скажешь. Правда, заметив на нас следы водки, Иван Никитич, конечно, задумался.

А Учитель умудрился совершить еще один поступок. Забрал у Участкового собаку.

Даже купил, можно сказать. Когда мы выходили, Участковый как раз воспитывал ее табуреткой, и, не подойди мы, собака бы смертельную дозу этого воспитания успела получить. Ханифа-опа, которая, как женщина, была обязана иметь более мягкое сердце, на это избиение глядела даже с каким-то восторгом. Собака, оказывается, украла у нее курт и спокойно им угощалась. Тут Муса, который успел все свои золотые слезки выплакать у Председателя, возмутился и напомнил, что собака – друг человека. Участковый стал кричать, что этот друг его без штанов оставит, а ему еще сына женить.

Вот тут учитель и предложил Участковому сделку.

Теперь собака шла рядом с нами, иногда облизывая ушибы, заработанные от табуретки.

Иван Никитич грустно посматривал на учительскую собаку.

– Ты, Ариф, чем поить ее собираешься?

Сам-то он прошлым летом своего Пончика отравил – из-за этого. Из-за воды. Переживал, даже привычку курить вспомнил. Я, говорил, будто сына отравил. Такая любовь к собаке была. Потом ему настоящий сын из России сто долларов прислал, Иван Петрович все на насос потратил. Когда электричество дают, он накачает воды – уже жизнь есть. Вода, конечно, соленая, мутная, на вкус кровь напоминает. Но мы такой воде тоже счастливы. Я иногда сам, или через детей, у Ивана Никитича воды прошу, он с удовольствием дает. А новую собаку не хочет заводить – Пончик у него в сердце остался.

Учитель ответил, что он что-нибудь для собаки придумает.

А Муса сказал, что он тоже не против собак, но отец ему перед смертью завещал собаке доверие не оказывать, потому что его отец, дед Мусы, однажды от собаки сильно неприятности имел.

Он пастухом был, а тут овца в стаде исчезать начала. Стадо у него пес один охранял, которому прадед доверял, как своей душе. А стадо, между тем, исчезает, и от односельчан, чьи овцы в стаде были, большие неприятности приближаются. Хорошо, как-то во сне его ангел-хранитель стал сапогами пинать: вставай, иди-смотри, какой фокус там твоя собака показывает. А к стаду волчица как раз пришла, и пес, как ее увидел, возликовал, подбегает к хищнице и приветствует. Потом пристраивается к ней сзади и начинает быстро супружеские дела делать. Волчица стоит, оглядывается, не возражает. Потом собака блаженной походкой отходит, на заслуженный отдых под кустик устраивается. А эта волчица – к стаду, к стаду, самую сочную овцу выбрала и домой собралась. Тут мой прадед ее камнем убил и потом сельчанам ее вместо овец показал. А собаку смолой облил и поджег. Жалко было смотреть, как собака в пламени умирает, а сама во всем виновата.

– А что, он ее просто убить не мог? – спросил Иван Никитич, которому эта история не понравилась.

– Мог, конечно, – согласился Муса. – Но я же объясняю: любил он эту собаку. От большой любви маленькая жестокость не рождается. Только большая.

– Когда любишь, прощать надо, – хрипло сказал Никитич.

– Нет, акя. Прощать – это тоже жестокость, только по отношению к себе. Себе убыток делаешь, себя огнем сжигаешь. А все для чего? Не для чего, потому что прощать – это обман. И себя обманываешь, и других. Говоришь: “прощаю”, а за словами совсем другое настроение прячется. На самом дне сердца – никогда не простишь. Даже если и сердце простит – какая-нибудь печень, селезенка не простит, яд собирать будет... Ты вот, Никитич, говорил, что Председателя за его поступок простил, а сам сейчас с нами не пошел... Яд в себе чувствуешь, правильно?