— А есть хочет! — вслух сообразил Вовка, вспомнив соседкины речи, и в избу заторопился. — Сейчас… сейчас я, Ночка! Потерпи чуток…

Он сразу промчал на кухню. Ведро, в каком обычно-то мамка готовила Ночке пойло, хлебушка кроша, картошки и разной зелени, стояло на печи нынче кверху донышком, уже снаружи отчищенное и изнутри отмытое да отскобленное. Вовка достал хлебца. Полбулки — всего, что и отыскалось-то. В чугунке на припечке оказалось полно сваренных в кожуре картошек для кур, а на подоконнике стояла литровая банка вчерашнего молока. Вовка накрошил в ведро картошек и хлебца, полбанки молока отлил, разбавил все это водой и стремглав явился к Ночке. Она все этак же у крыльца стояла. Он мимо нее промчал в стайку, и Ночка медленно прошла за ним, обмахиваясь метелкой хвоста.

Вовка глядел, как она ест, грузно шевеля крутыми боками, как то и дело подымает от ведра мокрую морду и шевелит губами, с которых обратно стекает, и как сыто-дурными, покойными становятся карие Ночкины глаза. Но вот Ночка все выхлебала, отступила от ведра вбок и, стукаясь мослами, повалилась на пол. Вовка вытащил из кормушки вчерашнюю, курами обклеванную репу и положил ее перед Ночкой. А во влажной прохладности стайки опять зазудели слепни, и Ночка захлесталась хвостом. Вовка тихо погладил Ночку, замечая, что вся шерсть у нее в паутинках нынче, в веточках, в репьях.

«Бежала! — сообразил он. — Через все шла! Потому как домой. Ее продали, разделили всю уже, а она вот не понимает. Не верит ведь, что с нею так смогли обойтися. Ведь никак не верит! Эх, Ночка…»

И так стало ему неловко от этой Ночкиной преданности, что он и сам чуть было не заплакал. А следом и еще представил вдруг Ночку в подсобовском стаде среди высоких, быстрых, потому как вечно голодных, и рогастых казенных коров, которые, накланиваясь, грозятся Ночке, отгоняя ее на исщипанное от сочняка, где сами лакомятся. И Ночка хочет не хочет, а бредет за ними по их лепешкам, по издавленной ихними копытами земельке, с которой после них и обкусывать-то нечего. И шевельнулось тотчас: «А мы-то? Телик купим, ботинки на микропоре… Эх!»

— Сейчас… сейчас я, Ночка! — вспомнив свой хитрый расчет, пробормотал Вовка вслух, замечая, что сам все еще в том, в чем и спал, — в трусах одних. Он быстро поднялся с коленок, измазавшихся в зеленом, будто затравянившихся. И в этот раз сказал уже твердое: — Нет, не отдам! Угоню! Уйдем сейчас, погоди, Ночка. Вовсе уйдем. Я такие места знаю, где никто нас не отыщет… — И Вовка кинулся в дом, сладко обмирая от смелости только что принятого к исполнению решения и гордясь собою, своей решимостью и своею Ночке верностью.

«Не то что все они! Не то что…» — не переставая твердить это про себя, он быстро оделся, захватил три еще остававшихся в чугунке картошки, а в коробку из-под спичек насыпал соли. Поискал еще хлеба, но только его нигде больше не было. Тогда Вовка махнул рукой, все торопясь отчего-то, сдернул в сенках ватник, оборвав в спешке петельку, схватил охотничью папкину сумку и выбежал из дому, на ходу уже запихивая в сумку картошки, соль, несколько печенинок. «Уйдем! Вовсе уйдем отсюдова! Так им и надо… А в лесу жить вдвоем станем! Не пропадем, чего тут…»

В стайке он снял с гвоздика ботало и тоже спрятал его в сумку, а потом вилами — уж больно высоко подвесили — стянул веревку, накинул ее на Ночку и, растолкав Ночку, вышел с нею во двор. Еще раз оглядел все вокруг. Вспомнил про кепку, сбегал за ней в дом и уж после этого направился наконец, намотав на руку веревку, вместе с Ночкою прочь через огороды.

По правой стороне болот, по опушке леса, точечками двигалось подсобовское стадо, и Вовка тотчас же решил идти по болоту, по старым торфяным картам-выработкам, где твердо, далеко влево идти, к островерхому хвойняку на западных склонах холмов. Едва вышли за огороды и завернули влево, с соседской усадьбы криканули:

— Куды гонишь? Гонишь куды, Вовка?!

Вовка заторопил Ночку. Закричали снова:

— Да куды ж ты, паразит такой, гонишь?

Вовка оглянулся — никто, однако, за ними не бежал. Ночка же послушно брела, хлестаясь хвостом. Только уж больно медленно брела, как и все они отчего-то, коровы, бродят.

Теперь Вовка глядел лишь вперед, в решимости сузив влажные от напряжения глаза. Он будто не узнавал теперь всех этих вдоль и поперек исползанных болот и того, что виднелся вдалеке и к которому сейчас шел, хвойняка, тоже насквозь избеганного им с дружками. Все это сейчас представилось ему вдруг неизвестностью, таящей одни опасности и тайны. Запустив руку в карман штанов, Вовка потрогал, тут ли перочинный ножичек. На месте был ножичек…

У опушки хвойняка Вовка остановился подле старого колодца — пить захотелось. Черпанул ведерком и попил. Ночка тоже потянулась к воде, промычала и пожмурилась. Он и ей дал попить и, ополоснув ведерко, повел Ночку дальше, решив двинуться к еланкам, где дикое стало и заброшенное место.

И тихо было вокруг. Одиноко. Опасно. Не как всегда.

Вовка пошел осторожнее, до звона в ушах вслушиваясь и до рези в глазах всматриваясь по сторонам.

На елани пекло. Густой, жаркий шум августовского медного дня обступал со всех сторон, и Вовка решил пока не идти дальше, до самого-то бывшего лагеря, а передохнуть на этой первой же еланке. Он привязал Ночку, нацепил теперь на нее ботало, а себе расстелил в тенечке на траве ватник. Рубашка, пока он добирался по солнцепеку, вся взмокла от пота. Вовка поглядел на солнышко: все так же стояло оно высоко и одиноко и почти что на том же месте. А ему ведь казалось, что брели они с Ночкой долго-предолго.

«Ну и чего тут опасного?» — подумал он теперь, привыкая к лесному одиночеству и успокаиваясь. Вспомнил, что с утра еще ничего не ел, достал картошки и, присыпая солью, съел их все зараз. «А к вечеру на огородах свежих надеру! — находчиво решил он. — Разожгу костерок и испеку».

Ночка тем временем принялась тихо бродить вокруг, ощипывая траву и охлестываясь хвостом. И Вовка даже слышал будто бы, как на Ночкиных зубах, истекая соками, лопается свежая зелень. Ему стало хорошо, сонно. Треск травы успокаивал, и, вытянувшись на ватнике и надвинув на глаза кепку, Вовка задремал: рано встал все же нынче, да ведь еще и притомился от необычных волнений.

Проснулся он от того, что Ночка тревожно мычала. Натянув веревку, она вся подалась туда, откуда они пришли к этой елани. Вовка всполошенно сел на ватнике, теранул глаза кулаками и поглядел на солнышко, ко лбу поднеся руку: солнышко крепко, оказывается, подалось с места, а значит, заснул он взаправду. И в этот самый момент Вовка услыхал вдруг:

— Ночка… Ночка! — звали со стороны болот.

Ночка на этот зов снова ответила.

Сон мгновенно исчез, и, извернувшись, Вовка встал на четвереньки, настороженно глядя в лес. Немного погодя услыхал он треск сушняка и шорохи задеваемых веток чуть левее того места, куда вглядывался. Быстро обернулся в ту сторону и увидал наконец идущих к елани мамку с папкой. Папка во всем был в рабочем: в сапогах, в надетой на голое тело спецовке и в кепке с замасленным, поблескивающим потому козырьком, низко на глаза надвинутым. Мамка же, красная и простоволосая, уж почти бегом бежала, в руках косынку комкая, но папка, от нее в отличие, шел к Ночке твердо и неумолимо, без суеты, от веток не воротясь, точно танк какой. «С работы отпросились?!» — пугаясь еще больше, Вовка схватил с земли ватник и сумку и, оглядываясь, попятился в глубь леса.

— Стой! — приказал папка.

Мамка к нему было тотчас бросилась, но папка и ей приказал:

— Не ходи за ним! — а сам Ночку взялся отвязывать.

Затем мамке в руку сунул конец веревки и лишь теперь шагнул к Вовке навстречу. Остановился шагах в пяти. Вовка молча глядел, как папка долго доставал портсигар, изготавливаясь закуривать. Закурил наконец. Сунул руки в карманы.

Точно сквозь зубы сказал:

— А сейчас отведешь Ночку на подсобное.

— Нет… — прошептал Вовка помимо собственной воли и не сводя с папки взгляда.

— Сам отведешь, — тихо приказал папка снова и, вынув из кармана руку, стряхнул с папироски пепел.