А через неделю та же Варвара Васильевна подняла в подъезде подброшенную кем-то свеженькую листовку.
«ПРЕДПИСАНИЕ
Главного штаба „Каморры народной расправы“
Всем председателям домовых комитетов
Милостивый государь!
В доме, в котором вы проживаете, наверное, есть несколько большевиков и жидов, которых вы знаете по имени, отчеству и фамилии.
Знаете также и №№ квартир, где эти большевики и жиды поселились, и №№ телефонов, по которым они ведут переговоры.
Знаете также, может быть, когда они обычно бывают дома, когда и куда уходят, кто у них бывает и т. п.
Если вы ничего этого не знаете или знаете, но не всё, то „Каморра народной расправы“ предписывает вам немедленно собрать соответствующие справки и вручить их тому лицу, которое явится к вам с документами от имени Главного штаба „Каморры народной расправы“.
Справки эти соберите в самом непродолжительном времени, дабы все враги русского народа были на учёте, и чтобы их всех в один назначенный заранее час и день можно было перерезать.
За себя не беспокойтесь, ибо ваша неприкосновенность обеспечена, — если вы, конечно, не являетесь тайным или явным соучастником большевиков или не принадлежите к иудиному племени.
Все сведения, которые вы должны дать, будут нами проверены, и если окажется, что вы утаили что-либо или сообщили неверные сведения, то за это вы несёте ответственность перед „Каморрой народной расправы“.
Имейте это в виду».
Затворившись в кабинете, Алексей Максимович положил на стол рядышком и прокламацию «Израильского Союза», и листовку грозной «Каморры». От обеих бумажек попахивало слишком нехорошо — кровью. Затевалось, неизвестно с какой целью, что-то жандармское, старорежимное. На встревоженного писателя дохнуло смрадом самой гнусной провокации.
Предчувствия не обманули Горького, — вскоре прямо на улице был застрелен комиссар из Смольного Володарский. Правительственные газеты взвыли от возмущения. Чекисты, само собой, немедленно бросились на поиски злоумышленников. Последовали первые аресты. На Гороховую доставили некоего И. В. Ревенко, активиста «Каморры». У него при обыске нашли печать организации. На ней изображён восьмиконечный православный крест, по обводу надпись (крупно): «КАМОРРА НАРОДНОЙ РАСПРАВЫ». Необходимый кончик чекистами, таким образом, был ухвачен. Тут же в их руках оказался ещё один погромщик — Л. Т. Злотников. Следователь питерской ЧК Байковский объявил, что это «известный черносотенный активист», бывший сотрудник газеты «Русское знамя», последователь знаменитейшего юдофоба Пуришкевича.
После этих арестов газеты стало страшно брать в руки. Стоял истошный вой о надвигавшейся опасности погромов, о происках поднимавшей голову «чёрной сотни». Перед глазами перепуганного обывателя возникала оскаленная морда русского погромщика с закатанными рукавами, с окровавленным ножом.
Чем всё это кончится?
Пока что получилось достоверное известие о том, что на Валдае сотрудники ЧК явились к бывшему сотруднику газеты «Новое время» М. О. Меньшикову, известному публицисту, удалившемуся на покой, и расстреляли его прямо у крылечка деревянного дачного дома, на глазах жены и детей.
Месть за Володарского? Или возмездие за недавнюю публицистическую деятельность в «Новом времени»? (Меньшиков имел скандальную известность как убеждённый юдофоб).
Грянуло новое потрясение: прямо в вестибюле своего учреждения был застрелен самый страшный в Петрограде человек — Моисей Урицкий. Громадный город оцепенел. А в тот же день поздно вечером поползли слухи о том, что в Москве совершено покушение на Ленина. Рассказывали о двух отравленных пулях. Но Вождь остался жив… Вывод напрашивался сам собой: заговор. Власть принялась карать без всякого разбора. Рассказывали, что на Гороховой в первую же ночь расстреляли более тысячи человек. Заложников хватали где попало — даже на улицах прохожих.
События стали развиваться самым непонятным образом. В здании английского посольства разгорелся настоящий бой. Чекистов, явившихся с обыском, встретили огнём. В завязавшейся перестрелке погиб военный атташе капитан Кроми. При обыске в подвалах посольства обнаружили большие запасы оружия — вроде бы даже пулемёты. Хорошеньким же делом собирались заниматься британские дипломаты!
События последних дней совершенно выбили Горького из равновесия. Он почти физически ощущал две пули, вонзившиеся в тело Ленина (говорят, одну так и не вынули — опасно). Неожиданное покушение окончательно примирило его с Лениным. Чего-то он и в самом деле не понимал, без всякой меры негодуя по поводу декретов новой власти. Как видно, положение этой власти и на самом деле таково, что — не позавидуешь!
Он вспоминал дни на Капри, когда туда к нему наведывался Ленин. Алексей Максимович воспринимал тогда Вождя большевиков как прирождённого русака с берегов Волги. Ничего страшного в его облике не проступало — обыкновенный русский интеллигент. Ленин с увлечением играл в шахматы, возился на берегу с детишками, встречался с товарищами, наезжавшими из России.
Кажется, давно ли все это было?
Какое страшное развитие событий! Если бы тогда знать!
Покаянные размышления, тревога за жизнь подстреленного Вождя настолько обезоружили писателя, что он не сразу оценил мстительную ярость нового кремлёвского декрета — о «красном терроре». Это правительственное постановление было пронизано библейской, лютой злобой: «око за око, зуб за зуб».
Надвигалась вторая советская зима.
Система продовольственных пайков, установленная Свердловым, приблизительно выстроила вертикаль полезности людей при новой власти. К голоду как-то приспособились. Но что делать с холодом? Поговаривали, будто в наступающую зиму не найдётся ни полена дров даже для Ленина. Власть понемногу принималась выгонять население на ломку старых барж и деревянных домов, покинутых жителями. Громадный город начинал пожирать сам себя.
Молодёжь в доме Горького, продолжавшая жить беспечно, однажды принесла слух, будто бы в Петрограде появился Азеф, страшилище совсем недавних лет. Говорили, приехал он из Москвы… И совершенно достоверно известилось насчёт ещё одного разоблачённого — Малиновского. Этот приехал откуда-то из-за границы, где скрывался, и явился прямо на Лубянку. В отличие от Азефа его судили и расстреляли.
Но что вдруг потянуло знаменитых провокаторов на места их преступлений?
В Республике Советов свирепствовал «красный террор». Вошло в обычай вывешивать на афишных тумбах списки расстрелянных. Возле них собирались толпы, молча прочитывали и в полном безмолвии расходились. Алексей Максимович, запершись в кабинете, надсадно бухал кашлем, беспрерывно курил и, разведя огонь в пепельнице, подолгу смотрел на крохотное пламя отрешённым взглядом. Ему вспоминались слова философа Николая Бердяева о том, что русский народ состарился, одряб и одряхлел и что Россия вступила в завершающий период своей многовековой Истории. Иными словами, наступал конец. Так или примерно так же заканчивали своё существование на планете Римская империя, Золотая Орда, Византия, а загадочная Атлантида вообще ушла под воду, на дно океана.
В эту страшную зиму (гораздо страшнее, чем предыдущая) судьба великого писателя сделала очередной причудливый зигзаг, — в квартире на Кронверкском, а затем и в его личной жизни появилась женщина, истинное лицо которой осталось не выясненным до наших дней. Звали её Мария Игнатьевна Закревская-Бенкендорф. С ней Горький прожил все оставшиеся годы.
Привел её на Кронверкский Корней Чуковский. Мария Игнатьевна знала несколько языков и искала переводов. В те дни Горький затевал громадное издательство «Всемирная литература».
Любопытный к любой человеческой судьбе, Алексей Максимович был ошеломлён жизненными испытаниями, выпавшими на долю незнакомки, и незаметным образом подпал под мощное обаяние её незаурядной женской натуры. Вскоре она исполняла обязанности личного секретаря писателя, бойко стучала на пишущей машинке, переводила письма и газетные статьи. Поселилась она в комнате рядом с горьковской спальней.