Лондон же являлся важнейшим центром мировой политики, идеальным местом для тех, кто хотел постичь закономерности и тайные пружины сложной системы международных отношений в Европе. Для Боливара, Лопес-Мендеса и Бельо дело облегчалось помощью со стороны Миранды, с радостью взявшего на себя роль советника и опекуна соотечественников.

По соседству с шумной и сверкающей Пиккадилли проходит скромная Графтон-стрит, где под номером 27 значится трехэтажный дом традиционной английской архитектуры. Известный венесуэльский историк X. Сальседо-Бастардо назвал его «кузницей латиноамериканизма».[41] Правительство Венесуэлы недавно выкупило этот дом в центре Лондона и разместило здесь свой культурно-информационный центр, для того чтобы сохранить для потомков исторический памятник, связанный с именами Франсиско Миранды и Симона Боливара. В этих стенах Миранда провел последние шесть лет своего длительного пребывания в Англии, и здесь произошла первая встреча двух национальных героев Венесуэлы. «Мой дом в этом городе, — говорил Миранда, — был и всегда будет опорным пунктом независимости и свободы континента Колумба»[42] И это была истинная правда — дом Миранды, как магнит, притягивал борцов против испанского деспотизма.

Андрес Бельо в своих мемуарах рассказывает о том, что члены венесуэльской миссии после приезда в Лондон немедленно установили самое тесное сотрудничество с Мирандой, продолжавшееся на протяжении более двух месяцев их пребывания в английской столице. Немало страниц в мемуарах посвящено дружеским беседам и горячим обсуждениям их дел в гостеприимном доме Миранды. Бельо назвал эти дискуссии «симпозиумами на Графтон-стрит».[43] Они не напоминали приятное времяпрепровождение за чашкой кофе или бокалом вина, а представляли собой напряженную совместную работу по подготовке к переговорам с английским министром иностранных дел. На протяжении всей своей жизни, день за днем, Миранда вел дневники, которые являются бесценным историческим источником. В них имеется такая запись: «От имени выдающихся деятелей моей родины ко мне обратились с просьбой содействовать переговорам с Англией и рассматривать их как мое собственное дело».[44] И Миранда с радостью делился с молодым Боливаром и его коллегами своими знаниями и богатейшим опытом общения с сильными мира Европы и Америки.

Немного найдется исторических фигур начала XIX века, которые могли бы соперничать в этом отношении с Мирандой. За 27 лет скитаний по миру «полномочный посол народов и городов испанской Америки», как сам себя именовал Миранда, лично встречался или имел контакты с ближайшим окружением Дюмурье, Лафайета и Наполеона во Франции, Шеридана и Уильяма Питта-младшего — в Англии, Томаса Пейна, Адамса, Гамильтона и Вашингтона — в США, Екатерины II, Потемкина и Воронцова — в России. Ему было о чем рассказать. Молодой Боливар с восхищением и глубоким уважением относился к Миранде, который по возрасту годился ему в отцы, быстро постигал с его помощью расстановку политических сил в Англии и континентальной Европе. По заключению Сальседо-Бастардо, Боливар за время пребывания в Лондоне «успешно прошел курс академии на Графтон-стрит».[45] Какой же представлялась его пытливому взору европейская система международных отношений с ее сложной структурой разнообразных связей?

Как уже отмечалось, в ту эпоху Европа являлась центром всемирного могущества. Генерируемые ею экономические, политические и военные импульсы достигали всех континентов земного шара. Огромные пространства океанов не служили преградой, и европейская экспансия на знала границ. В то время как Новый Свет вступил в эпоху национально-освободительных войн, страны Старого Света, ожесточенно соперничая друг с другом, устремились в Азию и Африку в погоне за колониями, держа под прицелом также и Западное полушарие. В самой Европе существовало несколько центров силы и притяжения, ни один из которых не мог прорваться к господству на континенте. Общая картина мировой политики складывалась на основе сложного и противоречивого взаимодействия двух типов международных отношений. Старые закономерности «дипломатической игры» эпохи господства феодально-абсолютистских монархий расшатывались, подрывались и постепенно замещались шедшими им на смену новыми принципами взаимоотношений буржуазных обществ и наций.

На протяжении веков участниками международной жизни были монархи, коронованные особы, а круг основных забот их послов отражал стремление каждого из «помазанников божьих» к расширению своих границ и влияния и концентрировался на вопросах династических связей и союзов, придворных интригах, провоцировании раздоров между потенциальными противниками и т. д. Английская и Великая французская революции, так же как выход на мировую арену Соединенных Штатов Америки, послужили импульсом к развитию международных отношений нового времени, утверждению принципов государственных интересов, народного суверенитета, регулирующей роли международного права, равноправия всех стран независимо от их местонахождения, размеров, религиозной принадлежности.

Эти прогрессивные принципы обогатили теорию международных отношений, но до практического их воплощения было еще очень далеко.

Постоянный поиск и обеспечение «баланса сил», или «европейского равновесия», составляли главную ось международной политики. Известный знаток европейской дипломатии XIX века А. Дебидур так определял суть «европейского равновесия»: «Это такой порядок, при котором все государства сдерживают друг друга, чтобы ни одно из них не могло силой навязать другим свою гегемонию или подчинить их своему господству».[46]

В Европе господствовала горстка великих держав. Понятие «великая держава» досталось в наследство от XVIII века, когда оно прочно утвердилось в сознании правительств, дипломатов и общественности. В ранг великой державы зачислялась страна, которая была в состоянии одна, в одиночку выдержать войну с другой сильной державой. В начале XIX века «клуб великих держав» составляли Англия — «промышленная мастерская мира», наполеоновская Франция, господствовавшая над половиной Европы, Австрийская империя и Россия, возвысившаяся как мировая держава при Петре I. Испания, хотя еще и причисляла себя к великим державам, на деле таковой не являлась, так как растеряла свое былое могущество. В то же время уже примеривались постучаться в двери «клуба» США, а также Пруссия, главный очаг будущего милитаризма, мечтавшая возглавить объединенную Германию.

В силу несовпадения циклов возвышения и упадка великих держав в мировой истории в каждом историческом промежутке времени выделяются одно или несколько государств, которые в данный момент способны претендовать на лидерство или даже абсолютное господство в международной системе. Первые полтора десятилетия XIX века — эпоха наполеоновских войн. Это высшая точка многолетнего соперничества Франции и Англии. Пространственной сферой столкновения их интересов служили Европа, Азия, Африка и Америка. Практически в мире не было уголка, где бы не пересекались претензии этих двух держав. Англию и Францию разделяли острые и непримиримые противоречия. Наблюдая за битвой двух гигантов, видный русский дипломат того времени Ф. В. Ростопчин писал, что Британия «своей завистью, пронырством и богатством была, есть и будет не соперница, но злодейка Франции».[47] Это была «схватка века». Ее исход подведет черту под этапом в развитии международных отношений, известным как «эпоха французского преобладания», и откроет период восхождения к вершинам могущества Джона Буля, когда Англия приобретет титул «владычицы морей».

Таков был общий ход борьбы, разделившей Европу на два лагеря. Когда венесуэльцы в 1810 году обратились за помощью к Англии, Альбукерк и Трафальгар были уже позади, франко-испанский флот покоился на дне. Это означало, что Лондон мог не опасаться вторжения многотысячной французской армии, собранной Наполеоном в Булони. Однако строившийся мост через Темзу, недалеко от здания парламента, еще не носил названия «мост Ватерлоо». До решающего сражения в районе бельгийской деревни аналогичного названия, где великому французскому полководцу второй раз после разгрома в России предстояло испить горечь сокрушительного поражения, еще оставалось долгих четыре года. Пока же Наполеон пытался поставить на колени Джона Буля, сжимая тиски континентальной блокады. Он не отказался также от дерзновенного замысла нанести удар по английскому могуществу, прорвавшись в Индию. Исход смертельной схватки был неясен, и к ней были прикованы все силы и внимание английского правительства.