III

Я последовал за Мозервальдом без аффектации, думая про себя, что если он настоящий мужчина, то потребует от меня отчета в том, как я помог ему в его деле. Я видел, как он колебался, подобрать кольцо или нет, потом пожал плечами и взял его.

Как только он увидал меня, он затащил меня к себе в комнату и заговорил с большой горечью, высмеивая то, что он называл моими предрассудками и объявляя, что ничего не может быть глупее моей чопорности. Я нарочно позволил ему дойти в своих упреках до некоторой грубости, а когда он дошел до нее, то я сказал ему:

— Вы знаете, mon cher, что если вы не довольны, так мы имеем возможность объясниться, и я весь к вашим услугам. Попридержите теперь свой язык, иначе мне придется требовать от вас того удовлетворения, которое теперь я вам предлагаю.

— Что? Что вы говорите? — сказал он с великим удивлением. — Вы хотите драться? А, теперь я понимаю, это равносильно признанию! Вы мой соперник, и вы предали меня так грубо или так неловко из ревности! Скажите, что вами двигало именно это, и я вас и пойму и прощу.

Я объявил ему, что признаваться мне не в чем, и что я нимало не нуждаюсь в его прощении. Но, не желая терять с ним тех драгоценных минут, которые я мог еще провести подле г-жи де-Вальведр, я расстался с ним, советуя ему поразмыслить хорошенько и говоря, что вернусь к нему через час.

Так как резная деревянная галерея шла снаружи вокруг всего дома, то я прошел через нее в квартиру г-жи де-Вальведр. Но я встретил ее именно в этой галерее, она шла мне на встречу.

— Я имею предложить вам вопрос, — сказала она мне холодным и раздраженным тоном. — Садитесь здесь. Наши друзья все еще углублены в ботанику. Так как по меньшей мере бесполезно сообщать им о только что случившейся глупейшей истории, то мы можем поговорить тут. Соблаговолите ли вы сказать мне, monsieur Франсис Валиньи, какую роль играли вы в этой истории, и каким образом узнали вы то, что вы дали мне понять?

Я рассказал ей всю правду без всякой утайки.

— Хорошо, — сказала она, — намерение у вас было прекрасное, и вы действительно оказали мне услугу, помешав мне еще больше запутаться в этой ловушке, которую я воздерживаюсь назвать настоящим именем. Вы могли бы высказать это в менее резкой форме. Но вы меня не знаете, и если вы принимаете меня за погибшую женщину, так вы в этом также мало виноваты, как я сама.

— Я! — вскричал я. — Я принимаю вас… я, который!.. — Я бормотал что-то совершенно непонятное.

— Полноте, полноте, — продолжала она. — Не отрицайте своих предубеждений, они мне хорошо известны. Вы поступили достаточно грубо, когда в ответ на мою совершенно отвлеченную теорию о бриллиантах вы сказали, что это страсть куртизанки!

— Но, ради самого неба, клянусь вам, что я этого не говорил!

— Но вы это подумали и сказали вслух нечто равносильное. Послушайте, мне нанесена здесь этим евреем, а рикошетом и вами, смертельная обида. Не думайте, что презрение, удерживающее меня от гнева, защищает меня от искреннего и глубокого горя…

Я увидал при лунном свете, как по бледным щекам этой прелестной женщины текли слезы, блестя, точно поток жемчужин. Не зная, что делаю и что говорю, я упал к ее ногам, заверяя ее клятвенно, что я ее уважаю, жалею и готов отомстить за нее. Быть может, в эту минуту у меня вырвалось и признание в любви. Оба смущенные, я — видом ее горя, она — моим внезапным волнением, с секунду мы не понимали друг друга и даже самих себя.

Она первая преодолела это смущение и, отвечая на мои горячие извинения, сказала:

— Да, я знаю, вы еще ребенок. Но если нет ничего великодушнее ребенка, верящего в вас, то нет и ничего страшнее и беспощаднее ребенка сомневающегося, а вы друг, alter ego другого ребенка, гораздо более скептического и грубого, чем вы… Но я не желаю ссориться ни с тем, ни с другим. Милая и кроткая Павла де Вальведр должна быть счастлива — будучи другом ее жениха, вы уже и ее друг. Итак, или я окажусь неправой в глазах вас троих, или, соглашаясь со мной против вас обоих, Павле будет тяжело. Позвольте же мне объясниться немного с вами и сказать вам, кто я. Это будет сказано в двух словах: я женщина убитая, конченая, а следовательно, безобидная. Анри Обернэ, я знаю, описал меня вам как особу ноющую и скучную, недовольную всем и обвиняющую всех. Это его тезис, и он развил его в моем же присутствии, ибо, если он дурно воспитан, он все-таки искренен, и я знаю, что не имею в нем вероломного врага. Скажите ему, что я ни на кого не жалуюсь, и затем сообщите ему, по какой причине я приехала сюда. Вы также знаете и промолчите о той причине, по которой я завтра же уеду.

— Завтра! Вы уезжаете завтра?

— Да, если г. Мозервальд остается, а я ведь не имею на него ни малейшего влияния.

— Я ручаюсь вам, что он уедет!

— А я запрещаю вам вступаться за меня. По какому праву, позвольте вас спросить, вы собираетесь компрометировать меня, принимая на себя роль моего рыцаря?

— Но, Боже мой, почему это вы хотите уехать? Разве оскорбления этого человека могут коснуться вас?

— Да, оскорбления всегда касаются вдовы живого мужа.

— Ах, вы женщина непонятая и покинутая, я так и знал! Но…

— «Но» тут не причем. Таково положение дел. Г. де-Вальведр весьма почтенный человек, который знает все на свете, кроме искусства заставить уважать женщину, носящую его имя. Но к счастью, эта женщина знает свои обязанности к своим детям, и для того, чтобы заставить уважать себя, может прибегнуть только к одному средству — уединению и одиночеству. Вот она и вернется к себе, а так как вы знаете, почему она туда возвращается, узнайте также, почему она оттуда выходила на некоторое время. Необходимо, чтобы выбранное для нее одинокое убежище, по крайней мере, принадлежало бы ей, и чтобы никто не имел права мешать ей там. Так вот, я не жалуюсь, но на этот раз я протестую. Общество мадемуазель Юсты де-Вальведр антипатично мне. Мой муж уверяет, что он вовсе не приставил ее ко мне для того, чтобы присматривать за мной, а для того, чтобы служить лектором Павле, не желая навязывать мне роли, еще не свойственной моим годам. Между тем, мадемуазель Юста де-Вальведр преследует и оскорбляет меня. Я терпела все это целых пять лет, а теперь у меня нет более сил. Сейчас пришел логичный и естественный момент покончить с этим, так как брак Павлы с Обернэ решен, и свадьба должна была состояться в начале этого года. Г. де-Вальведр точно забыл об этом, а Анри, как и вообще все ученые, весьма терпелив в любви. Я приехала сказать мужу следующее: «Павла скучает, а я умираю от усталости и отвращения. Выдайте Павлу замуж и избавьте меня от Юсты, или, если Юста должна остаться владычицей в моем доме, то позвольте мне переселиться с детьми к Павле в Женеву, где она должна поселиться после своей свадьбы. А если Обернэ на это не согласен, то или позвольте мне приискать себе или найдите для меня сами другое убежище, какое-нибудь уединенное жилище в тихом месте, все равно где, лишь бы я была избавлена от совершенно незаконного владычества нелюбимой мною женщины». Я надеялась, я думала найти здесь г. де-Вальведра. Но он улетел в облака, куда я не могу следовать за ним. Писать я не хотела и не хочу: в письме чересчур выступает вина отсутствующих. Не хочу я также и прямо объясняться с Обернэ насчет мадемуазель Юсты. Он очень привязан к ней и непременно стал бы на ее сторону. Мы взаимно оскорбили бы один другого, как это уже бывало. Раз я не могу повидаться с мужем здесь, то я поручаю, по крайней мере, вам объяснить Анри причину моего приезда, по внешности такую тревожную и таинственную. Если он любит Павлу, то постарается как-нибудь ускорить свою свадьбу и мое избавление. Вот и все. Забудьте меня и будьте здоровы.

Кончая это объяснение игривым тоном, под которым слышалось подавленное рыдание, она протянула мне руку и встала, собираясь уходить. Я удержал ее.

— Клянусь вам, — вскричал я, — что вы не уедете, подождете здесь г. де-Вальведра и благополучно выполните до конца ваш план, вполне законный и благоразумный. Клянусь вам, что если Мозервальд не уедет, то он не посмеет более поднять на вас глаз, ибо Обернэ и я не дозволим ему этого. Мы имеем на это право, раз Обернэ будет скоро вашим зятем, а я, вы сами это сказали, его alter ego. Наш долг защищать вас и даже не допускать, чтобы вам досаждали. Наконец, клянусь вам, что Анри не станет упрямо принимать сторону неприятного вам лица, которое не может не быть неправым относительно вас. Анри горячо любит свою невесту, и я не верю в его мнимое терпение. Умоляю вас, верьте нам, верьте мне. Я понимаю, какую вы сделали мне честь, говоря со мной, точно с родным человеком, и знайте, что с сегодняшнего дня я буду предан вам до самой смерти.

Пылкость моего рвения не испугала г-жу до-Вальведр. Слезы ее ослабили ее, и она точно инстинктивно поддавалась потребности довериться другу. Я же никак не мог понять, каким образом такая прелестная, такая гордая и в то же время кроткая женщина могла быть до такой степени одинокой в жизни, что нуждалась в покровительстве молодого человека, почти мальчика и чужого ей. Я удивлялся, негодовал на ее мужа и семью, но лично был безумно счастлив.

Расставшись с ней, я отправился к Мозервальду.

— Ну что же, — сказал я ему, — каковы дела? Деремся мы?

— Ишь каким вы козырем являетесь, — отвечал он. — Уж не воображаете ли вы, что я отступлю? Вы ошибаетесь, mon cher, я умею драться и дерусь, когда это нужно. Я имел чересчур много любовных похождений, чтобы не знать, что при случае храбрость необходима. Но тут не имеется достаточного повода, и я нимало не сержусь. Я огорчен, вот и все. Утешьте меня, это будет гораздо человечнее и гораздо умнее.

— Вы хотите, чтобы я утешил вас?

— Да, вы можете это сделать. Скажите мне, что вы не ее любовник, и надежда не покинет меня.

— Ее любовник! Да я вчера видел ее в первый раз! Да за какую же женщину принимаете вы ее, вы, испорченный и все оскверняющий ум?