— Следуйте за нами или опережайте нас, все равно, — сказал он мне, — лишь бы вы не теряли нас из вида. Я не поведу вас в опасные места. Все-таки, ты присматривай за г-жей де-Вальведр, она рассеяна и самонадеянна.

Я имел гнусное лицемерие объявить ему, что я оказываюсь в этом жертвой, и что я предпочел бы гербаризировать по-своему, т. е. бродить где попало и любоваться чем мне угодно, чем сопровождать эту красивую даму, такую ленивую и причудливую.

— Потерпи уж сегодня, — отвечал Обернэ, — завтра мы устроим это иначе. Мы дадим ей мула и проводника.

Простосердечный Обернэ!

Я устроился так, что эти четыре часа прогулки я провел непрерывно наедине с Алидой. Когда наши спутники останавливались, я вел ее дальше, на том основании, говорил я, чтобы потом не торопиться догонять их, когда они снова опередят нас, а когда мы оказывались немного впереди, я предлагал ей отдохнуть, пока не замечал, что они опять продолжают путь. Я ничего ей не говорил. Я был подле нее или вокруг нее, точно сторожевая собака или, скорее, как умный раб, ежеминутно оберегая ее от шипов и камешков дороги. Стоило ей взглянуть на какую-нибудь травку на скате утеса, как я бросался мигом за ней, рискуя убиться насмерть, и немедленно приносил ее ей. Я держал ее зонтик, когда она сидела, очищал с ее шарфа волоски мха, приставшие к нему. Я отыскивал ей землянику в таких местах, где ее не было. Мне кажется, что я ухитрился бы заставить цвести камелии на ледниках. И все эти классические ухаживания, все это поклонение, теперь уже вышедшее из моды и, следовательно, избитое, исполнялись мной с таким безумным блаженством, что помешало мне казаться смешным. Сначала она попробовала было смеяться над этим, но видя, что я беспрекословно выносил ее иронию и презрение, не жалуясь и не падая духом, она стала серьезной, и я чувствовал, что с минуты на минуту она смягчается.

Вечером в ее комнате, после спуска ракет, которые указали нам, что экспедиция находится в месте менее возвышенном, чем накануне, но более отдаленном от склона горы, она вернулась к своей вышивке, а жених и невеста к своим изысканиям. Я уселся подле нее и предложил ей почитать что-нибудь шепотом.

— Хорошо, — сказала она кротко, указывая мне на томик моих стихотворений на ее столике, — я уже все прочла, но стихи можно перечитывать.

— Нет, не эти! Они посредственны.

— Они молоды, а это не одно и то же. Разве мы вчера не воспевали панегирика молодости?

— Бывает молодость, что ждет любви, и молодость, которая ее испытывает. Первая говорит много незначащих слов, вторая же ничего не говорит и понимает бесконечность.

— Посмотрим все-таки, каковы грезы первой!

— Будь по-вашему! Но ведь над ней можно будет посмеяться, не правда ли?

— Нет, я беру ребенка под свое покровительство. Я прочла в коротеньком предисловии, что автору книги не было и двадцати лет. Кстати, как вы думаете, все ли ему еще 20 лет?

— Книга помечена 1832 годом. Но это все равно, если вам желательно, чтобы автор не состарился…

— А сколько же лет вам самому?

— Не знаю, как будет угодно вашему величеству.

Я снова имел мужество шутить, потому что видел, что Обернэ насторожил немного ухо. Когда он вообразил, что убедился, что я не мог говорить ни о чем, кроме пустяков с этой, по его мнению, суетной женщиной, он перестал слушать. Но с той минуты я не знал больше, что говорить, волнение сжимало мне горло, и я почувствовал себя не в состоянии прочесть ни страницы. Алида заметила это и сказала, беря у меня обратно книгу:

— Я вижу, что вы сильно презираете моего маленького поэта. Я же не то чтобы восхищалась им, а полюбила его. Раз вы так мало цените романтическую наивность, я вас предупреждаю, что я вам его не возвращу. Знаете вы этого молодого человека?

— Книга не подписана.

— Это ровно ничего не значит.

— Правда. Я могу говорить с вами о нем, не боясь компрометировать его и сказать вам, что с ним сталось. Он остался неизвестным и перестал писать стихи.

— Ах! Боже мой! Уж не сделался ли он ученым? — сказала она, понижая голос и как бы охваченная испугом.

— Разве вы до того ненавидите науку? — спросил я, тоже понижая голос. — О, не стесняйтесь, я ровно ничего не знаю!

— И вы правы, но я ничего не могу сказать об этом здесь. Поговорим завтра на прогулке.

— Поговорим! Не верю!

— Почему? Ну-с, — сказала она, стараясь заставить меня рассеять в словах подавлявшее меня волнение, которому она не хотела больше поддаваться, — почему это мы сегодня ничего друг другу не сказали? Я молчалива вообще, но это из застенчивости. Невежда, прожившая десять лет с оракулами, не могла не привыкнуть молчать, но вы? Знаете что, раз вам не хочется ни читать, ни болтать, не поиграете ли вы мне немножко? Нет? Прошу вас.

Позднее я узнал, что г-жа де-Вальведр была очаровательное дитя, которое приходилось вечно занимать и развлекать для того, чтобы вырвать из глубокой меланхолии. Она так хорошо чувствовала эту потребность, что напрашивалась на заботы и внимание с ленивой наивностью, благодаря чему она казалась то кокеткой, то сладострастной. Она не была ни той, ни другой, скука и потребность волнений были побудительными причинами всего ее поведения, пожалуй, даже ее привязанностей… Я не сумел противостоять ее просьбам и добился только позволения играть на расстоянии. Я ушел в конец галереи, и там мой гобой запел, точно голос ночи. Шум горных каскадов и волшебство лунного света прибавляли много прелести музыке. Алида была сильно взволнована, и даже жених с невестой слушали меня с интересом. Когда я вернулся, милейший Обернэ забросал меня похвалами, и невинная Павла тоже прибавила свою долю к моему успеху. Г-жа де-Вальведр не сказала мне ничего. Она только сказала вполголоса остальным, а я все-таки хорошо расслышал, что мой талант был самый симпатичный, который она когда-либо встречала.

Что произошло в последующие два дня? Мне не хватило смелости признаться в своей любви, но меня поняли. Я боялся быть отвергнутым, если заговорю. Наивность моя была велика: в моем сердце ясно читали и позволяли обожать себя.

На третий день Обернэ отвел меня в сторону после спуска ракет.

— Я беспокоюсь и намерен пуститься в путь, — сказал он мне. — Сигнал, который я только что истолковал дамам в благоприятном смысле, был почти сигналом отчаяния. Вальведр в опасности: он не может ни подняться, ни спуститься, а погода угрожает испортиться. Ни тревожить Павлу, ни предупреждать Алиду не следует ни за что на свете. Они захотели бы сопровождать меня, и всякая попытка оказалась бы невозможной. Я выдумал, что у меня мигрень, и ухожу к себе будто бы для того, чтобы выспаться. Но я сию же минуту отправлюсь в путь с проводниками, которые у меня всегда имеются наготове. Мне придется идти всю ночь, а завтра, после полудня, я надеюсь настичь экспедицию. Ты узнаешь об этом, если мне удастся спустить для тебя вечером ракету. Если ты ничего не увидишь, тебе нечего будет ни говорить, ни делать. Мужайся тогда и говори себе, что это вовсе не доказательство несчастья, а что просто запас фейерверочных снарядов истощился или попортился, или что мы находимся в таком месте, где нас нельзя видеть отсюда. Что бы ни случилось, оставайся около этих двух женщин до моего возвращения или до возвращения Вальведра… или до какого-нибудь нового известия…

— Я вижу, — сказал я ему, — что ты не уверен, вернешься ты или нет! Я хочу идти с тобой!

— И не думай об этом, ты только задержал бы меня и осложнил бы мои заботы. Ты необходим здесь. Во имя дружбы я прошу тебя заменить меня, охранять мою невесту, поддержать в случае нужды ее мужество, внушить ей быть терпеливой, если, как я надеюсь, все дело сведется к нескольким дням отлучки; наконец, помочь г-же де-Вальведр вернуться к своим детям, если…

— Ну, не станем думать о возможности несчастья! Уезжай скорее, это твой долг. Я же остаюсь, раз это мой долг.

Мы условились, что на следующее утро я объясню отсутствие Анри тем, что он будто бы получил известия от г. де-Вальведра, который послал его для наблюдений на соседнюю гору, а что потом, если понадобится, то я буду придумывать другие предлоги на основании могущих встретиться обстоятельств.

Итак, я вступал в поэму счастливой любви при самых мрачных предзнаменованиях. Признаюсь, я весьма мало тревожился о г. де-Вальведре. Он следовал своему предназначению, он предпочитал науку любви или, по меньшей мере, домашнему счастью, а следовательно, он рисковал таким образом и своей супружеской честью и жизнью. Пусть так, это было его право, и я не находил нужным ни жалеть его, ни щадить. Но за Обернэ я серьезно и боялся, и печалился. Мне стоило больших трудов притвориться спокойным, объявляя об его отъезде. К счастью, мои спутницы легко дались в обман. Алида была скорее склонна жаловаться на опасные экскурсии своего мужа, чем тревожиться из-за них. Было очевидно, что ее унижало сознание, что она потеряла над ним свое влияние, которое удерживало его дома в течение нескольких лет. Лично она от этого не страдала, но краснела за это на людях. Что же касалось Павлы, то она так свято верила в доверие и в искренность Обернэ, что храбро преодолела первое тревожное движение и сказала:

— Нет, нет! Анри не станет меня обманывать. Если бы мой брат был в опасности, он сказал бы мне об этом. Он не стал бы сомневаться в моем мужестве и не поручил бы никому другому поддерживать мужество Алиды.

Погода стояла пасмурная, и мы в этот день не ходили гулять. Павла занималась в своей комнате. Не смотря на сырой и холодный воздух, Алида провела весь день в галерее, говоря, что она задыхается в этих комнатах с низкими потолками. Я сидел подле нее и не мог сомневаться в ее согласии на этот tête-à-tête. Будь это накануне, подобное снисхождение свело бы меня с ума, но я думал об Обернэ со смертельной тоской и тщетно усиливался казаться счастливым. Она заметила это и, нимало не угадывая правды, приписала мой удрученный вид страсти, сдерживаемой страхом. Она забросала меня неосторожными и жестокими вопросами, и то, чего я не посмел бы сказать ей в упоении надежды, она вырвала у меня в моей лихорадочной тоске. Но признания мои были полны горечи и тех несправедливых упреков, которые обличают скорее вожделение, чем нежную любовь. Почему хотела она читать в моем смятенном сердце, если ее сердце, такое спокойное, могло предложить мне одну лишь бесплодную жалость? Упреки мои ее не оскорбили.