— Это, несомненно, изобретательная идея, но я ею не воспользуюсь. Подслушивать таким образом интересы семьи Обернэ кажется мне низостью!

— Опять вы со своими преувеличениями! Разве дело идет об Обернэ? Если ваш друг выдаст сестру замуж за Вальведра, вы узнаете об этом немного раньше остальных, вот и все, а я полагаю, что вы сумеете сохранить в тайне то, что узнаете этим путем. Что имеет безграничную важность для Алиды — это узнать, любит ли ее еще Вальведр, или же любит он другую. В первом случае он станет ревновать, злиться и отомстит, разнесет все в пух и прах. В таком случае дела ваши будут плохи, и придется поломать над ними голову. Во втором же случае все будет спасено, и Вальведр окажется в вашей власти. Спеша порвать свою цепь, он вполне прилично обеспечит жену, которой можно будет даже обсудить с ним этот вопрос и, таким образом, они расстанутся без шума. Ибо, если и можно добиться развода, не смотря на сопротивление одного из супругов, все же в этих случаях бывает скандал, тогда как при разводе при обоюдном согласии ни та, ни другая сторона ничего не теряют в общественном мнении. Вальведр принесет много жертв для своей репутации. От его жены будет зависеть воспользоваться этим обстоятельством. Тогда вы женитесь на ней. Вы не будете богаты, но у вас будет хоть необходимое, и тогда вам будет позволено заниматься литературой. Иначе…

Я досадливо прервал Мозервальда. Чего бы я ни сделал, чтобы любить его, он всегда ухитрялся оскорбить меня своим позитивизмом.

— Вы сделаете из моей страсти, — сказал я ему, — вопрос корыстолюбия. Вы исцелили бы меня от нее, если бы я поддался вашему влиянию. Знаете что? Мне очень жаль, но я должен сказать, что все, что вы советовали мне сегодня, очень скверно. Я не хочу ни завлекать Алиду сюда, ни подслушивать сквозь стены (почему тогда не подслушивать у дверей?), ни беспокоиться о денежном вопросе, ни желать развода, который позволил бы мне выгодно жениться. Я хочу любить, хочу верить, хочу оставаться искренним энтузиастом, какова бы она ни была, раз не существует безупречных средств подчинить ее себе.

— Прекрасно, мой бедный Дон-Кихот! — отвечал Мозервальд, берясь за свою шляпу. — Хорошо вам говорить о том, чтобы рисковать всем, добиваясь всего! Но если вы любите, то призадумаетесь, прежде чем обречь Алиду на позор и на нужду. Я вас покидаю. Утро вечера мудренее, а вам придется провести ночь здесь, ибо вещи ваши не при вас, а надо же мне дать время доставить вам их. Где они?

Я оставил их недалеко от Женевы в одной сельской гостинице, которую я указал ему.

— Вы получите их завтра утром, — сказал он, — и, если вы захотите уехать в страну неизвестности, вы и уедете. Но бог любви внушит вам предварительно что-нибудь более благоразумное, а главное, более деликатное. Завтра вечером я приду опять взглянуть, тут ли вы еще, и пообедать с вами, если только вы будете один.

Я написал г-же де-Вальведр резюме всего происшедшего, каким образом я очутился так близко от нее и мог теперь видеть ее, если она будет гулять по саду. Я проспал несколько часов и переслал ей утром мое письмо через ловкого и преданного Манассию, который принёс мне ответ, а также и мой дорожный мешок.

«Оставайтесь на своем месте, — писала мне г-жа де-Вальведр. — Я доверяю этому Мозервальду, и мне не противно идти в этот сад. Позаботьтесь о том, чтобы сад, приходящийся против церкви, был открыт, и не двигайтесь из дома целый день».

В три часа дня она пробралась в мой садик. Я колебался впустить ее в павильон. Она стала высмеивать мою щепетильность.

— Как, вы хотите, — сказала она, — чтобы брачные планы этого Мозервальда оскорбляли меня? Он хотел покорить мое сердце с помощью колец и ожерелий! Он рассуждал со своей точки зрения, не похожей на вашу. Еврей есть животное sui generis, как сказать бы г. де-Вальведр. С этими людьми спорить нечего, и с их стороны ничто не может нас обидеть.

— Вы до такой степени ненавидите евреев? — сказал я.

— Вовсе нет. Я их только презираю!

Меня шокировало это предвзятое суждение, несправедливое во многих отношениях. Я видел в этом еще одно лишнее доказательство той закваски горечи и действительной несправедливости, которая лежала в основе характера Алиды. Но теперь было не время останавливаться на какой бы то ни было подробности: мы имели столько сказать друг другу!

Она вошла в павильон, отнеслась презрительно к его богатствам, а на жемчуг даже не взглянула.

— Среди всех глупостей этого Мозервальда, — сказала она, — есть, однако, одна хорошая мысль, которую я и присваиваю. Он хочет, чтобы мы подслушали секреты моего мужа. Вам это может быть противно, но это мое право, и я пришла сюда для того, чтобы попытаться это сделать.

— Алида, — заговорил я, охваченный тревогой, — намерения вашего мужа, значит, сильно вас заботят?

— У меня есть дети, — отвечала она, — и для меня важно знать, какая женщина будет иметь претензию стать их матерью. Если это Аделаида… Почему это вы краснеете?

Не знаю, покраснел ли я действительно, но несомненно, что мне было неприятно видеть имя беспорочной сестры Обернэ замешанным в наши дела. Я не передал г-же де-Вальведр рассуждения Мозервальда по этому поводу — мне казалось бы, что я нарушаю права семьи и дружбы. Но остаток ревности делал Алиду жестокой к этой молодой девушке, ко мне, к Вальведру и ко всем остальным.

— Неужели вы думаете, что я так глупа, — сказала она, — что не заметила за последнюю неделю, что красавице из красавиц очень нравится мой муж. Что она чуть не падает в обморок от восхищения при каждом слове, исходящем из его красноречивых уст. Что мадемуазель Юста обращается уже с ней, как с сестрой. Что она играет в мамашу с моими сыновьями. И что, наконец, начиная со вчерашнего дня, вся семья, удивленная вашим внезапным отъездом, окончательно обратилась в сторону полюса, то есть в сторону имени и богатства! Эти Обернэ очень положительны, они ведь такие благоразумные люди! Что касается молодой девицы, то она объявила мне с необыкновенно веселым видом о вашем отъезде. Я сделала бы еще много других наблюдений, если бы не падала от утомления и не была принуждена рано уйти к себе. Сегодня я чувствую себя ожившей. Вы тут, подле меня, и мне представляется, что я знаю нечто, что возвратит мне свободу и спокойствие совести. А я-то мучилась угрызениями и принимала своего мужа за одного из мудрецов Греции!.. Вот еще, он по-прежнему молод и красив, и пылает, точно вулкан подо льдом!

— Алида, — вскричал я, пораженный внезапным светом, — да вы ревнуете не меня, а вашего мужа!..

— Значит, я ревную вас обоих за раз, — продолжала она, — ибо вас я ревную ужасно и не могу этого скрыть. Это вернулось ко мне сегодня утром вместе с жизнью.

— Может быть, и обоих! Кто знает! Вы так его любили!

Она не отвечала. Она была встревожена, взволнована. Казалось, она раскаивалась в нашем вчерашнем примирении и клятвах, или какая-то забота, сильнее нашей любви, открывала ей, наконец, глаза на опасности этой любви и препятствия данного положения. Было очевидно, что письмо мое потрясло ее, ибо она забрасывала меня вопросами по поводу того, что сообщил мне Мозервальд.

— Позвольте же и мне, — сказал я, — спросить вас кой о чем в свою очередь. Каким образом, видя меня таким несчастным от разделяющих нас преград, вы никогда мне не сказали: «Все это не существует. Я могу призвать к себе на помощь более человеческий и мягкий закон, чем наш. Я вышла замуж по протестантскому обряду?»

— Я думала, что вы это знаете, — отвечала она, — и разделяете мои убеждения по этому вопросу.

— А каковы ваши убеждения? Я их не знаю.

— Я католичка, настолько, насколько может быть ею женщина, имеющая несчастье часто сомневаться во всем, и даже в самом Боге. Во всяком случае, я думаю, что самое лучшее общество есть то, которое признает безусловную власть церкви и нерасторжимость брака. А потому я сильно мучилась тем, что в моем браке было неполного и неправильного. Не было ли это для меня лишней причиной приписать ему, силой моей веры и воли, ту санкцию, в которой отказал ему Вальведр? Моя совесть никогда не допускала и не допустит никогда, чтобы он или я имели право порвать.

— Знаете, — отвечал я, — я предпочитаю вас такой. Это кажется мне достойнее вас. Но если муж принудит вас взять назад вашу свободу?..

— Он может взять назад свою свободу, если только допустит, что ее лишился. Но меня ничто не заставит выйти вторично замуж. Вот почему я не говорила вам никогда, что это возможно.

Поверит ли читатель, что это ясное определенное решение глубоко меня оскорбило? За час перед тем я содрогался при мысли сделаться мужем тридцатилетней женщины, матери двоих детей и обогащенной подаяниями прежнего мужа. Вся страсть моя слабела перед такой грозной перспективой. А между тем, я сказал самому себе, что если Алида будет отвергнута мужем по моей вине и потребует от меня этого торжественного восстановления ее чести, то я в случае надобности перейду в иностранное подданство, чтобы удовлетворить ее требование. Но я надеялся, что это не придет ей даже в голову, а теперь я вдруг выспрашивал ее, чувствовал себя униженным и как бы оскорбленным ее упорной верностью неблагодарному мужу!

Нам было написано на роду, и силой самого характера нашей любви мы должны были огорчать друг друга по всякому поводу, ежечасно, становиться подозрительными, придирчивыми друг к другу. Мы обменялись желчными словами и разошлись, обожая один другого больше, чем когда-либо, ибо бури были для нас необходимостью, и восторженность являлась в нас только после возбуждения гнева или скорби.

Что было замечательно, так это то, что мы никогда не умели принять какого-нибудь решения. Мне казалось, что я чувствую какую-то тайну за недомолвками и колебаниями Алиды. Она утверждала, что и я что-то скрываю, что я не покидаю задней мысли о женитьбе на Аделаиде, или что я чересчур люблю свою свободу артиста, чтобы всецело отдаваться нашей любви. А когда я предлагал ей свою жизнь, свое имя, свою веру, свою честь, она от всего отказывалась во имя своей собственной совести и своего собственного достоинства. Какой нас окружал безысходный лабиринт и страшный хаос!