Широкая лестница, оплетая окно серпантином маршей, сияла под солнцем, дышала жаром. Ослепший и взмокший, я поднялся к неведомым книжным небесам, но и здесь меня ждал темный коридор.

Шел наугад. Дверь отыскал на ощупь. Отворил — Пушкин!

Лицо в профиль, глаза задумчиво устремлены… Проследил взгляд. Пушкин смотрел в зеленое, заполненное летом окно.

— Где же твое «здравствуй»?

Я вздрогнул. Возле книжных шкафов, у другого окна, — стол с ящичками для картотеки. За столом грузная седая женщина.

— Здравствуйте! — Я уже запаниковал: как плохо все начинается!

— Хороший портрет, — сказала библиотекарша. — Георгий удачное место для него выбрал. Ты кто? Первый раз тебя вижу.

— Мы сюда переехали. Я буду учиться в этом городе.

— В каком классе?

— В седьмом.

— А какие книжки хочешь читать?

— Я хочу Державина.

— Державина?! — библиотекарша приподняла очки, поглядела на меня долго, сначала безжалостно, а потом отошла: поняла, что я серьезно. — А почему Державина?

Это было мое больное место — объяснять. Ну почему мне нужен Державин? Державин благословил Пушкина. Державин был самым главным поэтом до Пушкина. Я видел его портреты: старик со звездами, очень похожий на Суворова. Я хотел знать, кого оттеснил Пушкин. Там, где мы жили раньше, Державина в библиотеке не было.

Я молчал слишком долго, и Варвара Ивановна сказала:

— Видно, ответить тебе не просто, но на лице у тебя написано, что говоришь правду: нужен тебе Державин… Открой шкаф. Ищи букву «Д». Первая книга как раз Державин. Прочитаешь, расскажи, понравилась ли.

Варвара Ивановна записала книгу в формуляр. Можно было уходить, но я медлил расставаться с этой прекрасной комнатой Пушкина.

— А ты стихи не пишешь? — спросила Варвара Ивановна.

— Пробовал.

— А ты еще попробуй. Мы объявили пушкинский конкурс на лучшее стихотворение, на лучшее сочинение, на лучший рисунок. Если Георгию Матвеевичу понравится, он тебя в свой кружок примет. Они у нас проворные, в поход собираются по родному краю.

— Ладно, — сказал я. — Попробую. Стихи напишу и сочинение.

Вылетел из библиотеки на крыльях. Пушкинский конкурс! Стихи о Пушкине! Поход по родному краю!

Открыл наугад томик Державина.

Это было непонятно, но прекрасно.

— «Светил возжженных миллионы в неизмеримости текут»!

Я эти слова воскликнул, потому что их нельзя было прочитать, и все.

В испуге огляделся — никого!

Сквер, Державин, пушкинский конкурс и я.

Сел на лавку, залпом прочитал весь томик.

продекламировал я, озираясь.

Облака вверху были розовые, и я подумал, что еще не очень поздно, что хорошо бы пойти и поменять книжку, но, пожалуй, библиотекарша обидится, скажет: «Какой же ты несерьезный!» Мне не хотелось обидеть старую библиотекаршу. Постоял, постоял и пошел домой.

Мне показалось, что это не хуже, чем у Державина, и я возликовал.

Так вот и сочинилось в один миг. Меня словно подстрелили. Закружился на месте. «О Пушкин — светоч!» Побежал что было мóчи домой, к сестре.

— Нина, ты только послушай! Ты послушай. Я раз-два — и получилось.

Прочитал ей стихи.

— Ну как?

— Дай мне двухцветный карандаш, — сказала Нина, глядя на меня своими глазищами, в которых ни ума, ни чувства, одна только голая красота.

— Возьми! Забирай! Расхватывай! — Я в горячке подбежал к моему столу, разбросав книги, нашел двухцветный карандаш, сунул Нинке. — Вот он, бесчувственная.

Нина приняла карандаш, запрыгала, закружилась, раздувая платье.

— Я не бесчувственная. Ты написал лучшие стихи! Ты как Пушкин!

Она подскочила ко мне, обвила шею руками, подпрыгнула, поцеловала и, крича что-то радостное и дикое, умчалась.

— Нет, я еще не Пушкин. Я пока на уровне Державина, — сказал я ей вослед, складывая руки на груди и поникая головой.

От собственных стихов голова моя и впрямь отяжелела и кружилась. И я отправлялся в путь неведомо куда.

На улице меня окликнул Вава:

— На футбол идешь?

— На футбол? С кем вы играете?

— Не мы. «Химик» играет с нашими, с «красными».

— А сколько билет стоит?

— Я не знаю, сколько стоит билет, мы всегда на прорыв ходим.

— Как в «Зарю»?

— На стадион легче проскочить. Если огреют прутом, все равно пустят. Идешь?

— Иду!

Побеленные известью, нетесаные доски забора были словно в шерсти, в шерсти белого медведя. Полезешь через такой забор и сам станешь как белый медведь.

Мы прижались к щелям. Старичок с прутом стоял метрах в десяти от нас.

— Этот как заводной бегает, — сказал Вава. — А поймает, ухо скрутит и за ворота. Вредный старикашка.

Мимо нас пробежала ватага мальчишек.

— Жмите за нами! Пацаны подкоп сделали!

Подкоп был широкий, могло проскочить человека четыре.

— Разбегаться в разные стороны! — приказали устроители подкопа.

Я лез вслед за Вавой. К подкопу уже сбегались сторожа, но мы успели проскочить на строящуюся, в лесах, трибуну.

— Порядок! — сказал Вава.

— А если билеты проверят?

— Ты что?! Этих проверяльщиков с трибуны скинут.

— А сидеть где будем?

— В проходе. У тебя штаны не новые и у меня не новые.

Самая хорошая, западная трибуна, из-под которой выходили на поле футболисты, была уже темным-темна от народа. Наша, восточная, достроенная только до половины, еще светилась пустыми местами, но народ шел потоком. Мальчишки и взрослые помоложе осваивали недостроенную трибуну. Устраивались на продольных бревнах, к которым не успели приколотить скамейки.

Я крутил головой, ожидая контролеров, да так и присел: над стадионом, как порыв низового, хватающего за ноги ветра, прокатилась волна надсадного, злого свиста.

— «Химик» вышел! — толкнул меня Вава локтем в бок.

Команда в синем рассыпалась по полю, полетели туда-сюда мячи.

— Разминаются! — хмыкнул с ехидцей дед-сморчок, сидевший рядом с нами на ступеньках прохода. — Наши не дураки зазря бегать. Силы берегут.

Дружественный рев потряс небо — это показались на поле «красные». За железнодорожной линией с высоких старых тополей сорвались стаи галок, пошли кружить над городом.

— Малина! Смотри, Малина! — вопил от счастья Вава.

— Где? — не понимал я, в чем дело.

— Рядом с Корягой. Вон Дурному мяч передал.

Дурной рубанул по воротам, мяч взвился свечой и улетел со стадиона.

— Дурной он и есть Дурной! — вздохнула наша трибуна.

— И чего его берут! — искренне огорчился Вава.

— Его для страха берут, — объяснил дед-сморчок. — Он как слепой бегает по полю, ни своих ног не жалеет, ни чужих. Ты вон на Муранова погляди. Этот о-о-о! Ему бы в столичных командах играть. Профессор. А Мальчик-то! Мальчик! Все о мяче знает, все умеет. Смена Муранову. Крышка «Химику»!

Приговор суда был окончательный и обжалованию на восточной трибуне не подлежал.

На поле выбежали судьи. Публика их сразу узнала и назвала: