листва опавшая в дубровах,

гуляют тучи, солнце спит;

и слова не слыхать людского,

лишь воют волки у села,

останки панские таская:

кормились ими серых стаи,

пока метель не занесла

объедки волчьи...

Но и вьюга не укрыла

палачей от кары.

Ляхи мерзли, а казаки

грелись на пожарах.

Землю, спавшую под снегом,

весна разбудила,

муравой-травой одела,

цветами покрыла.

В поле жаворонок звонкий,

соловей на вербе,

пробужденную встречают

землю песней первой.

Рай цветущий! Для кого же?

Для людей? А люди?

Ходят мимо — и не смотрят,

посмотрят — осудят.

Кровью надо подкрасить,

Осветит пожаром.

Рай земной — тогда и будет

хорошо, пожалуй…

Чего нужно? Люди, люди,

когда же вам будет

то, что есть на свете, мило?

Чудные вы люди!

Не смирила весна злобы,

не уняла крови.

Страшно видеть, а как вспомнишь, —

так было и с Троей.

Было, будет. Гайдамаки

гуляют, карают.

Где пройдут — земля пылает,

кровью подплывает.

Не родной хоть он, не кровный

сынок у Максима —

поискать такого надо

хорошего сына.

Батько режет, а Ярема —

не режет, лютует,

со свяченым на пожарах

днюет и ночует.

Не милует, не минует —

карает сурово,

за ктитора платит ляхам,

за отца святого,

за Оксану… холодеет

вспомнив об Оксане…

А Максим: «Гуляй, Ярема!

Пока доля встанет,

погуляем!»

Погуляли казаки до срока,

от Киева до Умани

легли ляхи впокот.

Словно туча, гайдамаки

Умань обступили,

до рассвета, до восхода

Умань подпалили.

Подпалили, закричали:

«Карай ляхов снова!»

Покатились, отступая,

бойцы narodowi.

Побежали старцы, дети,

хворые, калеки.

«Гвалт! Ратуйте!» Полилися

кровавые реки.

Море крови. Атаманы,

стоя средь базара,

кричат разом: «Добре, хлопцы!

Кара ляхам, кара!»

Но вот ведут гайдамаки

с езуитом рядом

двух подростков. «Гонта! Гонта!

Твои, Гонта, чада.

Раз католиков ты режешь,

то зарежь и этих.

Что же смотришь? Твои, Гонта,

католики-дети.

Подрастут, тебя зарежут —

и не пожалеют...»

«Пса убейте! А щенят я —

рукою своею.

Признавайтесь перед всеми,

что веру продали!»

«Признаемся... Мать учила...

Мать... А мы не знали!..»

«Замолчите! Боже правый!..»

Собрались казаки.

«Мои дети — вражьей веры...

Чтобы видел всякий,

чтоб меня не осудили

братья гайдамаки, —

не напрасно присягал я

резать ляхов-катов.

Сыны мои! Мои дети!

Малые ребята!

Что ж не режете вы ляхов?»

«Будем резать, будем!..»

«Нет, не будете, не верю;

проклятою грудью

вы кормились. Католичка

вас на свет родила.

Лучше б ночью вас приспала,

в реке б утопила!

Греха б меньше. Умерли бы,

сыны, не врагами,

А сегодня, сыны мои,

отцу горе с вами!

Поцелуйте ж меня, дети,

не я убиваю,

а присяга». И свяченый

на них подымает!

Повалились, захлебнулись.

Кровь, слова глотали:

«Тату... Тату... Мы — не ляхи!

Мы...» И замолчали.

«Закопать бы?..» — «Нет, не нужно —

католики были.

Сыны мои! Мои дети,

что вы не убили

мать родную, католичку,

что вас породила,

ту, проклятую, что грудью

своей вас кормила!

Идем, друже!»

Взял Максима,

побрели базаром.

Снова вместе закричали:

«Кара ляхам, кара!»

И карали: страшно-страшно

Умань запылала.

Ни в палатах, ни в костеле

ляхов не осталось,

все легли.

Такое видеть

прежде не случалось.

Пламя в небо полыхает,

Умань освещает.

Католическую школу

Гонта разрушает.

«Ты моих детей учила

на позор, измену!

Ты учила неразумных, —

разносите стены!

Бейте! Жгите!»

Гайдамаки стены развалили.

Головами об каменья

езуитов били,

а школяров — тех в колодцах

живьем утопили.

До ночи глубокой палили и били;

души не осталось, кого бы казнить.

«Где вы, — кричит Гонта, —

людоеды, скрылись?

Детей моих съели, постыло мне жить!

Тяжело мне плакать, не с кем говорить!

Сынов моих милых навеки не стало;

где вы, мои дети? Крови, крови мало!

Шляхетской мне крови хочется испить!

Хочу, хочу видеть, как она темнеет,

как она густеет... Что ветер не веет,

ляхов не навеет! Постыло мне жить!

Тяжело мне плакать! Звезды в небе ясном!

Сокройтесь за тучу — не нужен мне свет!

Я детей зарезал! Горький я, злосчастный,

Куда притулиться? Нигде места нет!»

Так метался Гонта. А среди базара

столы гайдамаки накрывают в ряд.

Мед несут, горилку, с яствами спешат.

Над лужами крови, в зареве пожаров

пир идет последний.

«Гуляйте, сыны! Пейте — пока пьется!

Бейте — пока бьется! —

Максим возглашает. — А ну-ка, кобзарь,

ахни плясовую — пусть земля трясется

от гульбы казачьей, — такую ударь!»

И кобзарь ударил:

«А мой батько был шинкарь,

чеботарь;

а мать была пряха

да сваха.

Братья-соколы росли,

привели

и корову из дубровы

и мониста принесли.

А я себе — Христя

в монисте;

на паневе листья

да листья,

черевики да подковы.

Пойду утром я к корове,

и корову напою,

подою,

да с хлопцами постою,

постою».

«Ой, гоп среди круга!

Не журись, моя старуха,

закрывайте, дети, дверь,

стели, старая, постель!»

Все гуляют. Где же Гонта?

Что он не гуляет?

Что не пьет он с казаками?

Что не подпевает?

Нету Гонты. Не до песен

ему — не иначе...

А кто поздно по Умани

в кирее казачьей

ходит-бродит одиноко,

как тень на кладбище,

груды мертвых разрывает,

все кого-то ищет?

Отыскал два детских тела

и пустым базаром,

пробираясь через трупы,

в зареве пожаров,

их уносит. Это Гонта,

горем удрученный,

сыновей несет, укрывши

киреею черной,

чтоб предать земле казачье

тело по порядку.

Переулками проходит

темными украдкой.

Пусть никто того не видит

и никто не знает,

как сынов хоронит Гонта

и как он рыдает.

Вынес в поле, от дороги

в сторону шагает.

и ножом копает яму.

А Умань пылает,

Озаряет степь, могилу,

детям в лица светит...

Будто спят в одежде мирно,

набегавшись, дети.

Что же Гонту в дрожь кидает,

будто клад скрывает

Гонта ночью? По Умани

его окликают.

Как не слышит — роет Гонта

ножом, что лопатой.

Сыновьям в степи готовит

просторную хату.

Приготовил. Кладет рядом

сыновей в ту хату.

Слышит Гонта, снова слышит:

«Мы не ляхи, тату!»

Кумачовый из кармана

платок вынимает.

Крестит их, целует в очи,

платком покрывает.

Покрывает по закону

головы казачьи.

Приоткрыл, взглянул еще раз.

Горько-горько плачет...

«Сыны мои! Поглядите

на мать-Украину.

За нее и вы погибли,

и я тоже сгину.

А кто меня похоронит?

В чужедальнем поле

кто заплачет надо мною?

Доля моя, доля!

Несчастливая, лихая,

горькая судьбина,

для чего детей послала,

меня не убила?

Лучше б меня проводили,

как я провожаю».

Осенил крестом последним,

землей засыпает:

«Почивайте, мои дети,

в могиле унылой.

Для сынов другой постели

мать не постелила.

Без цветов в земле холодной

почивайте, дети.

За меня молите Бога: